Дмитрий Тараторин - Волкодлаки Сталина. Операция «Вервольф»

Ковалев вошел первым и заслонил зеркало. Не хватало еще, чтобы бойцы обнаружили в своих физиономиях эту пугающую нестабильность. Вместе с ним поместились только четверо. Прочие остались. Двери закрылись, и лифт рухнул в бездну. По приземлении перед ними открылась картина дикая и подозрительно несуразная.

В просторном, выложенном белым кафелем, напоминающем операционную зале в багрового цвета резном кресле восседал персонаж, живо напомнивший Николаю кого-то из героев оперы «Запорожец за Дунаем». Перед самой войной в Киеве его затащила на спектакль заведующая чекистским клубом Маруся.

Красные шаровары, вышитая рубаха, круглая румяная морда, смоляные усы и оселедец. Вот только глаза…

Это были просто черные, зияющие дыры. Ни зрачков, ни белков. Гулкая, жуткая пустота втягивала Николая в себя всего целиком, вместе с новенькими хромовыми сапогами и портупеей. А орден Красной Звезды просто вырвало с мясом из гимнастерки и засосало… Бойцы впали в странное оцепенение и с ошалело-дебильным видом переминались с ноги на ногу.

Николай судорожно схватился за чеку гранаты и рявкнул:

— Ты кто?

— Я, мил человек, мажордом здешний, завхоз по-вашему, — пропел «запорожец» звонким фальцетом.

— Ты мне, сука, не юли, — заорал Ковалев, — а то живо жопу из огнемета поджарим!

Тот ничего не ответил, только моргнул пушистыми черными ресницами. И Николай все понял, точнее, увидел беспощадно отчетливо. И открывшееся было настолько чудовищно, дико, безумно, что он осел на пол и пронзительно завыл от ужаса.

Резкий звук вывел бойцов из оцепенения, и они сразу же открыли беспорядочный, но зато ураганный огонь.

Он бежал по пустынным улицам, наслаждаясь упругостью мышц. Неоновые скальпели витрин вспарывали волчьи зрачки, но, опьяненный кровью, он не чувствовал боли. Ночь была его. Вся без остатка. А он был ею, рожденный тьмою и во тьме растворенный. Абсолютный убийца, жертвенный нож космической бездны, скалящейся мертвенно-желтым полумесяцем, беззвучно хохочущей над судорогами этого обреченного города. Теперь он свободен, теперь кровавый праздник навеки с ним. И все еще только начинается…

Визг тормозов, мощный удар сломал серую тень пополам и отбросил ее в грязный снег обочины. Из «Ауди» вылез, грязно матерясь, помощник депутата Государственной Думы Фарид Казанский. Делать этого ему, конечно же, не следовало, однако и сидеть в заглохшей отчего-то машине тоже было вроде несподручно. Ждали его пацаны, а тут такая херня приключилась.

Да и законное любопытство шевельнулось в задубелой его душе (зловещего предчувствия не шевельнулось — изрядная доза кокса провоцировала неоправданный оптимизм). Уж больно странным был эффект от столкновения с уличным псом (так ему показалось на первый взгляд). Отбросило ведь не только дворнягу, но и его весомую тачку. Это явно противоречило сложившейся в круглой монголоидной голове Фарида картине мира. Требовалось разобраться, как чего.

Но не успел он сделать и нескольких шагов, как остолбенело замер: перед ним, словно из-под земли, вырос абсолютно голый мужчина атлетического телосложения. «Ты чо, пидор?» — только так и успел среагировать он на незнакомца. В следующее мгновение тот оказался за спиной Фарида. Хрустнули шейные позвонки. Тело, обмякнув, повалилось в подколесную жижу.

Палач встречался со своими былыми соратниками нечасто. Всевозможные боевые братства, землячества нагоняли на него тоску и безысходность. Но сейчас мозг безжалостно грызла загадка.

И чудилось — он в каком-то шаге от ее расшифровки. Для того чтобы этот шаг сделать, он и намеревался переступить порог хаты, где его, однако, вовсе не ждали.

— Ну, здравствуй братишка, — без тени радушия прищурился на него хозяин — Гриша Таджик. — Заходи, раз пришел.

Гриша был ярко выраженный славянин, а среднеазиатское погоняло носил потому, что в тех краях начал свой боевой путь и впоследствии любил вспоминать кровавую братоубийственную бойню, учиненную юрчиками и вовчиками. Нужен же он был Глебову, поскольку, по слухам, бродившим в добровольческой среде, Таджик в последний свой балканский выезд имел дело с какой-то невнятной чертовщиной. Гнал по пьяни сотоварищ его, что, мол, резать албанцев им какие-то белые волки помогали.

— Ты ж, Палач, вроде считаешь, мы замусарились. С нами типа и базарить теперь западло, что ж пожаловал? За что такая милость?

Так оно, в общем-то, и было. Глебов знал, что группу бойцов-добровольцев, в которую входил Гриша, сразу после их возвращения из Косова взяла под опеку ФСБ. То есть даже не сама «контора», а одна из ветеранско-комитетских команд, которые, не входя формально в официальную структуру, тем не менее работали с ней в тесной связке. Именно через подобные якобы посторонние группы «сотрудников действующего резерва», как прекрасно было ведомо Палачу, и шла вербовка разных маргинальных личностей для выполнения каких-нибудь совсем уж беспредельных заданий.

Разводили бывших «диких гусей» в основном на любви к Родине, умело играя на комплексе исключительности. Таковой обитал в большинстве из них, терзая душу тоской по небывалым подвигам. Адаптироваться к мирно-обыденной серости они были категорически не в состоянии. Считать же, что ты — часть какого-то великого и могучего плана по возрождению былой мощи страны, так соблазнительно. Да и ручеек бабла, текший в их карманы, пока абсолютно за просто так, исключительно за выраженную готовность к исполнению какой-нибудь невыполнимой миссии, конечно, играл роль немалую.

— Гриш, я тебе не предъявы строить пришел. Ты своим путем ходишь, я своим. Тема есть, давай перетрем, без этих, понимаешь, инсинуаций, — извлек Палач из кармана бутылку водки.

Таджик усмехнулся и, ни слова не говоря, побрел на кухню.

Хавира была, конечно, скромная, но съем и такой чего-то, само собой, стоил. А Гриша, как с войны вернулся, нигде не работал. Это Палач знал доподлинно. Поэтому «замусаренность», конечно, сомнений не вызывала. Но ему сейчас не до понятий было.

Судя по нескольким опорожненным емкостям в углу, Таджик коротал вечер с любимой темной «Балтикой». Поэтому после первой же пары рюмок, опрокинутых в память павших, он, не дожидаясь изложения палачевской темы, съехал на свою заветную.

— А знаешь, Палач, как мы после нашей победы в Москве улицы переименуем? — просветленно улыбнулся он. — Тебе понравится. Прикинь, Ментовская, Журналистская, Бизнесменская. А вдоль них будут на фонарях представители этих славных профессий болтаться.

— А наша, это чья победа, Гриш? — не выдержал Федор. Обычно он подобную пургу игнорировал. Но тут некстати повелся. Слишком на взводе после вчерашнего и Лубянки был. — Ты у нас теперь кто? Раньше вроде монархистом себя считал. А теперь у ФСБ на подсосе, значит, и царь твой, видать, из конторских будет.