Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов

Госпожа Шпильман протянула руку к трубке черного телефона без кнопок и диска. Рука дрожала от страха.

— Я бы все равно не снял трубку, — донесся до нее голос мужа, подошедшего справа сзади. — Если уж ты должна нарушить заповедь субботы, то экономь грехи.

В те годы муж ее не был еще столь лунообразным, как впоследствии, но появление его в спальне супруги граничило с чудом, вроде появления в небе второго лунного диска. Он огляделся, знакомясь с обстановкой. Кресла в вышивке, зеленый полог, белизна кровати, все эти ее склянки-банки… Силится выдавить на лицо насмешливую улыбку, но гримаса выражает взаимоисключающие алчность и отвращение. С таким выражением на физиономии ее муж однажды принимал делегацию откуда-то с края света, из Эфиопии или Йемена. Невозможный рабби-негр в странном кафтане-лапсердаке с глазами — терновыми ягодинами, черная шляпа с черной кожей, чужеземец с чужеземной Торой, женское царство: они — каприз божественный, сбой Вышней мысли, пытаться постичь который — почти ересь.

Муж стоит в ее спальне, с каждой секундой мрачнея и теряя опору под ногами. Она уступает чувству жалости. Он здесь на чужой территории. Ядовитое облако злокачественной аберрации распорядка дня загнало его в этот незнакомый край, где звякают склянки с дурацкими благовониями и колют глаз несерьезные узорчики.

— Присядь, пожалуйста, — просит она.

Благодарно вздохнув, муж медленно опускает зад на жалобно пискнувший стул.

— Его найдут, — мягко и нежно угрожает он.

Не нравится госпоже Шпильман, как выглядит ее муж. Зная, что людей подавляют его габариты, он обычно аккуратен в одежде. Но сейчас носок его скручен, рубашка застегнута неправильно. Лицо помечено усталостью, баки спутаны, как будто он трепал их нервными пальцами.

— Извини, дорогой, — сказала госпожа Шпильман, открыла дверь в свою гардеробную, вышла туда. Она не любит темного безоттеночного одноцветия, «приличествующего» вербоверским женщинам. В этой комнате перешептываются, улыбаются друг другу синий, голубой, аквамарин, пурпур, гелиотроп. Она опустилась на легкомысленный стульчик, полностью спрятавший ножки под многоскладчатой юбкой, вытянула вперед ногу в чулке и большим пальцем притворила дверь, оставив дюймовую щель. — Так лучше. Надеюсь, ты не возражаешь…

— Его найдут, — повторяет муж более трезвым, деловым тоном, пытаясь убедить ее, но не себя.

— Пусть только найдут, — говорит мадам Шпильман, — и я убью его.

— Успокойся.

— Я сказала это вполне спокойно. Он напился? Там пили?

— Он постился. Вел себя безупречно. А как он говорил вчера! Парашат Хаей Сара. [3] Парашат Хаей Сара — недельная глава Торы «Жизнь Сары» (sem14). Колдовство какое-то. Электрический разряд, умершее сердце вздрогнуло бы и снова забилось. Закончил со слезами на глазах. Сказал, что должен подышать. И больше его никто не видел.

— Я убью его.

Из спальни нет ответа, лишь шум дыхания, постоянный, мерный, неумолимый. Она спохватилась. Зря она так. В ее устах это фигура речи, выражение отчаяния матери, но в его сознании, в лаборатории внутри костяной коробки черепа, может сложиться конкретика многократно обкатанной рабочей процедуры.

— Ты… не знаешь, где он? — спросил муж после паузы тоном, угрожающим своей нейтральностью.

— Откуда мне знать?

— Ну… Он с тобой говорит. Он сюда заходит.

— Не был он тут.

— Был.

— Откуда ты знаешь? Служанки шпионят?

Его молчание она истолковала как положительный ответ. И почувствовала героический порыв, решимость не покидать более свою гардеробную.

— Я пришел не для того, чтобы упрекать тебя или спорить. Наоборот, я надеялся, что смогу почерпнуть здесь твоей спокойной рассудительности. И вот я здесь, но чувствую, вопреки устремлениям своим как рабби и как человека, что должен все же тебя упрекнуть.

— За что?

— За его вывихи. Искривление души. Это твое упущение. Такой сын — плод материнской ветви.

— Подойди к окну, — сказала она. — Глянь сквозь щелочку между шторами. Посмотри на этих бедняг, на этих дураков, остолопов, пришедших за благословением, которого ты, положа руку на сердце, во всей силе своей, в своей учености не способен дать. Но эта неспособность никогда не мешала тебе благословлять.

— Я благословляю иначе.

— Посмотри на них!

— Это тебе стоит на них посмотреть. Выйди из своего шкафа и взгляни.

— Я видела их, — процедила она сквозь зубы. — И у всех этих людей искривление души.

— Но они скрывают это искривление. Прячут в скромности своей, в приниженности и в страхе Божьем. Господь повелевает нам покрывать головы свои в Его присутствии. Не выставлять макушку.

Снова скрип стула. Муж встал, зашаркали шлепанцы. Хрустнула поврежденная связка левого бедра, и он застонал от боли.

— Это все, о чем я прошу Менделя. Что у человека в голове, что он думает, что ощущает — это не интересно ни мне, ни Богу. Ветру безразлично какой флаг трепать, красный или голубой.

— Или розовый.

Молчание. На этот раз не столь напряженное, как будто он вспоминал, как когда-то улыбался ее маленьким шуткам.

— Я найду его. Я сяду рядом с ним и расскажу сыну то, что знаю. Объясню, что пока он повинуется Господу и соблюдает Его заповеди, пока ведет себя праведно, он здесь дома. Что я не отвернусь от него первым. Что оставить нас — его выбор.

— Может человек скрывать от себя самого и от окружающих, что он Цадик-Ха-Дор?

— Цадик-Ха-Дор всегда скрыт. Это заложено в его природе. Может быть, я должен объяснить ему и это. Как и то, что его переживания и борьба, его сопротивление — своеобразное доказательство способности управлять.

— Мендель мог сбежать не от женитьбы на этой девушке. Может быть, не свадьба его пугает. Не с этим он не в состоянии ужиться. — Фраза, которую она еще не имела случая адресовать мужу, снова, в который уже раз сконцентрировалась на кончике ее языка. Госпожа Шпильман оттачивала, заменяла, опускала отдельные элементы ее конструкции, совершенствовала фразу в течение сорока лет, как строфы поэмы, сочиненной узником, лишенным бумаги и чернил. — Может быть, есть иной род самообмана, с которым мальчик не может примириться, с которым он не может сосуществовать.

— У него нет выбора, Даже если он впал в безверие. Даже если, оставаясь здесь, он обречен на лицемерие. Человеку такого дарования не может быть дозволено рыскать по нечистому внешнему миру, как ему вздумается. Он будет представлять опасность для всех и каждого. И в первую очередь для самого себя.

— Говоря о самообмане, я не имела в виду, что Менделе сам себя обманывает. Я имела в виду что все вербоверы вовлечены в самообман.

Молчание. Зловещее, не легкое и не тяжелое, но всеобъемлющая тишина дирижабля перед тем как проскочит та самая искра статического электричества.