Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов

— Вежлива? Много лет прошло, но вежливостью, насколько я помню, эта милая еврейка не отличалась. — Госпожа Шпильман щелкнула фиксатором двери. Ландсман вылез на тротуар. — Во всяком случае, хорошо, что я этого притона раньше не видела. Я бы вас близко к себе не подпустила.

— Да, не блеск, — согласился Ландсман, придерживая шляпу. — Однако какой ни есть, а дом родной.

— Нет, не дом, — отрезала Батшева Шпильман. — Но вам, конечно, так считать легче.

— Профсоюз копов-иудеев, — изрек пирожник.

Он щурится на Ландсмана из-за стальной стойки своего заведения, скрестив руки на груди, чтобы показать, что нипочем ему все хитрые еврейские штучки. Щурится он так, словно пытается найти орфографическую ошибку на циферблате контрафактного «Ролекса» и знает, что сейчас отыщет, и не одну. Познаний и навыков Ландсмана в великом и могучем американском языке как раз хватает, чтобы возбудить подозрения самого доверчивого собеседника.

— Точно, — подтверждает покладистый Ландсман. Жаль, конечно, что на его членском билете ситкинского отделения «Рук Исава», международной организации евреев-полицейских, не хватает уголка. Карточка украшена шестиконечным щитом. Текст напечатан на идише. Никакими полномочиями она владельца не наделяет, даже такого заслуженного, как Ландсман, ветерана с двадцатилетним стажем. — Мы по всему миру разбросаны.

— Оно и не диво, — с некоторым вызовом бросает пирожных дел маэстро. — Но, представь себе, мистер, мы здесь только пирогами торгуем.

— Вам пирог нужен или нет? — вступает в беседу жена пирожника, как и муж, дородная и бледная. Бледны и волосы ее, с позволения сказать, прически, цвета низких облаков в ранних сумерках. Дочь на заднем плане, среди фруктов, ягод, корочек хрустящих. Да и сама ягодка сочная и спелая с точки зрения иных постоянных посетителей аэропорта Якови. Давно ее Ландсман не видел. — Если не нужен, берегите свое время. Народ за вами, между прочим, на самолеты торопится.

Она отбирает членскую карточку Ландсмана у мужа и решительно возвращает ее хозяину. Что ж, винить ее сложно. Пассажиров ждет Якови, ключевой пункт карты севера, узел, в котором сплетаются, из которого начинаются маршруты, откуда рассеиваются по просторам чьей-то родины шистеры и шарлатаны всех мастей, сухопутные акулы недвижимости и морские волки тюленьего промысла, рыбаки-браконьеры, агенты по вербовке, контрабандисты, заблудшие русские, наркокурьерчики, местные уголовники, хронические янки. Юрисдикция Якови — пальчики оближешь! Права здесь качают евреи, индейцы, клондайки. И пирог в аэропорту покоится на более прочных и долговечных моральных и юридических устоях, чем половина потребителей продукции пирожного семейства. С чего бы пирожной леди доверять Ландсману с потертой невразумительной карточкой сомнительной иностранной организации и с еще более сомнительной выбритой проплешиной на затылке. Нелюбезность ее вызывает у Ландсмана острое сожаление. Была бы с ним бляха, он бы мог сказать даме, что стоящие сзади могут дуть ему в зад, а ей самой следует продуть уши и мозги, внимательно слушать и паинькой отвечать. Вместо этого он послушно оглядывается на очередь… подумаешь, полтора человека… вполглаза любуется на байдарочников, коммивояжеров, мелких дельцов… Каждый из них в обе брови выражает горячее желание поскорее дорваться до горячего пирога и в оба глаза желает Ландсману катиться колбаской вместе со своим бритым затылком и своей драной карточкой.

— Яблочный пирог, пожалуйста, — заказывает Ландсман. — У меня с ним связаны приятные воспоминания.

— Я его тоже люблю, — сразу смягчается жена и отправляет мужа за яблочным пирогом, еще неразрезанным, только из духовки. — Кофе?

— Да, пожалуйста.

— Какой?

— Двойной черный. — И Ландсман подсовывает ей фото Менделя Шпильмана. — Может, вы его приметили?

Женщина, не отрывая рук от дела, уделяет фото достаточное внимание. Ландсман видит, что она узнала Шпильмана. Вот она поворачивается к мужу, принимает у него тарелку-картонку с пирогом, ставит на поднос к чашке кофе и пластмассовой вилке, закатанной в бумажную салфетку.

— Два пятьдесят. Сядьте у медведя.

Медведя подстрелили какие-то евреи шестидесятых. Доктора, если по обличью судить. В лыжных шапочках и пендлтоновских шмотках. Уставились в объектив с очкастой мужественностью золотого периода ситкинской истории. Под снимком пятерых крутых зверобоев карточка, текст ее на идише и на американском сообщает, что медведь подстрелен возле Лисянски, ростом-длиною 3,7 метра, весом 400 кг и при жизни был бурым. Это без пояснения не любой поймет, ибо остался от медведя всего только один скелет, хранящийся теперь в стеклянной витрине, возле которой и присел сейчас Ландсман со своим подносом. Сиживал он здесь и раньше, в ритме движения челюстей обозревая жуткий костяной ксилофон. Последний раз Ландсман сидел здесь с сестрой, примерно за год до ее смерти. Он тогда расследовал дело Горcетмахера, а она вернулась с компанией туристов-рыбаков.

Ландсман думает о Наоми. Балует себя, как будто куском пирога. Опасно и желанно, как стопарик сливовицы. Он изобретает диалог, вкладывает в ее призрачный рот слова, которыми она могла бы дразнить и высмеивать брата. За идиотское валяние в снегу с бандюками Зильберблатами. За распивание имбирного эля на заднем сиденье дурацкой таксы-четырехколеcки в компании набожной старухи. За самоуверенность в борьбе с пьянством и с убийцами Менделя Шпильмана. За утрату бляхи. За равнодушие к Реверсии и за отсутствие твердой жизненной позиции. Его сестра ненавидела евреев за их покорную веру в волю Господа и за доверие к язычникам. Кого-кого, а Наоми в отсутствии позиции не обвинишь. У нее по любому вопросу построена позиция: укрепленная, ухоженная, взлелеянная. У нее бы и по поводу выбора Ландсманом пирога и кофе выявилась бы позиция, господствующая, разумеется.

— Профсоюз еврейских полицейских, — приветствует его дочь пирожников, усаживаясь на ту же скамью. Она сняла передник и вымыла руки. Мукой слегка припорошены лишь ее веснушки в районе локтевых сгибов. Немного муки и на светлых бровях. Прическу определяет черная резинка, стянувшая волосы в конский хвост на затылке. Лицо у нее как-то навязчиво некрасиво, глаза сильно разбавленной голубизны. Возрастом она Ландсману почти ровесница. Пахнет от нее сливочным маслом, табаком и дрожжевым тестом. Этот букет Ландсман находит жутковато эротичным. Дочь пирожников подпаливает ментоловую сигарету и запускает в его сторону клуб дыма. — Что-то новенькое.

Сигарета остается во рту, а рука пирожницы принимает от Ландсмана его ставшую столь популярной карточку. Она делает вид, что читает легко и бегло.