Валерий Большаков - Корниловец

Большевики не выдержали и бросились бежать к городу. Бежали густыми толпами и остановились только на линии «Фермы» [89] Образцовая ферма екатеринодарского сельскохозяйственного общества. да примыкавших к ней хуторов вёрстах в трёх от Екатеринодара.

Генерал Казанович — этот несравненный таран для лобовых ударов — на пару с Марковым атаковал «Ферму» и выбил оттуда «красных».

Кирилл, отпыхиваясь, поднялся на возвышенность, занятую «Фермой». С востока к ней примыкало небольшое опытное поле, окаймлённое несколькими рядами безлистых тополей. С запада вплотную подходила небольшая роща, четырёхугольная в плане. Во дворе «Фермы» — крошечный домик в четыре комнаты и сарай.

Авинов похолодел — именно здесь, в этом домике, мог погибнуть генерал Корнилов. Но теперь-то Верховный должен выжить! Строго обязательно!

Кирилл оглянулся на Екатеринодар. Город был виден отчётливо — вон дома, предместья, кожевенные заводики, там вон — кладбище и Черноморский вокзал. А ближе к «Ферме» — длинные неправильные ряды большевистских окопов.

Пригорок заняли пулемётчики, и к ним подсела Вавочка, молоденькая сестричка милосердия в чёрной косынке, падчерица донского полковника Грекова. Хорошенькая и всегда жизнерадостная, она сумела так поставить себя, что никто не смел при ней выругаться, а уж о пошлом ухаживании и речи не шло. Шутя и смеясь, девушка набивала пулемётную ленту патронами. Генерал Богаевский, заметив её присутствие, строго осведомился:

— Это что такое, Вавочка, зачем вы здесь?

— Ваше превосходительство, позвольте мне остаться, здесь так весело! — заговорила Вавочка, умоляюще сложив маленькие ручки.

Богаевский вздохнул только и махнул рукой.

— Конница Эрдели заняла Сады! [90] Северное предместье Екатеринодара со сплошными садами. — донёсся ликующий голос.

— Казанович овладел кирпичным заводом! — послышался ломкий басок. — Это на берегу Кубани, в полпути от города!

— А Марков возьмёт артиллерийские казармы! — сказал Сергей Леонидович негромко, с лукавой усмешечкой. — Главное — возможно быстрее к валу. Берегите патроны! — И гаркнул во весь голос: — Друзья, вперёд!

Белогвардейские цепи быстрым шагом, то и дело переходя на бег, дошли до ручья, отделявшего от предместья артиллерийские казармы, обнесенные кругом земляным валом. Крепость!

— Ну, господа… — не приказывал, просил Марков. — Ну ещё немного, господа…

Вжимаясь в снег, марковцы палили из винтовок, строчили из «максимов» и «гочкисов», а им в лицо бил такой же смертоносный, ливень. Если бы не пушкари полковника Миончинского, полк понёс бы страшные потери, но гаубичные снаряды ложились «точно в лузу», как жизнерадостно признавал Марков.

Кирилл отполз в сторону по глубокой борозде, забитой снегом, и наткнулся на давешнюю сестру милосердия. Девушка рыдала.

— Что случилось? — спросил Авинов, стараясь не слишком высоко задирать голову. — Вас как зовут?

— Диа-ана… — протянула сестра, не переставая плакать. — Диана Дюбуа-а…

— Да что такое?

— Рота разбита-а… Эраст убит, Николя убит, Саша умирае-ет. Ходили в атаку наши, но их отбили. За каждый шаг бились, то наши займут их окопы, то они — наши. Мы своих раненых всё под стога сена складывали, чтобы не замерзли, а тут нас отбили, раненые остались между линиями, ближе к «красным». Вдруг видим — стога пылают! Стонали как, бедняжки, кричали… Сожгли большевики наших раненых…

Диана приподнялась, становясь на четвереньки, Кирилл протянул руку, чтобы уложить её обратно в снег, но не успел — пуля попала сестре в грудь.

— Воздуха! — закричала Диана, задыхаясь. — Воздуха! Не могу-у!

Проклиная всё на свете, Авинов поволок сестру в тыл. Навстречу подползла Варя, толкая перед собой медицинскую сумку.

— Принимайте, Варенька!

— Не могу! — стонала мадемуазель Дюбуа.

Авинов, сострадая, пополз далее, толкая перед собой винтовку, и вдруг наткнулся на труп Вавочки — несколько шрапнельных катышков поразили девушку в грудь. Она лежала, удивлённо глядя в небеса, а в руке сжимала маленькую куклу — шутливый подарок одного из офицеров.

Кирилл резко прибавил ходу, остервенело загребая снег и обещая себе вытравить, вывести всех «краснюков».

— К-клопы! — рычал он, отплёвывая снег. — Т-тара-каны красные! В кровь вас всех! В кашу!

— Полк, вперёд! — разнёсся голос Маркова.

С разбегу заняв казармы, миновав плацы, усеянные мёртвыми и дергавшимися телами, «белые» ворвались в предместье Екатеринодара, одним множественным усилием продвинувшись до Сенной площади.

На ротмистра Шевелёва, бежавшего рядом с Авиновым, вылетел со двора молодой красноармеец в смешном заячьем треухе. Ротмистр, не колеблясь, поддел «красного» на штык — парень задёргался, засучил ногами, лапая руками ствол и перемазывая его кровью, пытаясь выдрать из себя четырёхгранное остриё. «Красный» выл от боли и смертного страха, «белый» рычал: «Не сорвёшься, опарыш!»

Соседи марковцев с правого фланга, предводительствуемые Кутеповым, продвигались неподалёку, по одной из соседних улиц, поэтому раз за разом раздавались крики: «Ура генералу Корнилову!» — бойцы обозначали место своего нахождения. Ответные «ура!» доносились, радуя сердца близостью победы.

На одном из перекрестков марковцы нарвались на большевистский Кавказский отряд. «Красные» заорали:

— Куда прётесь, товарищи, там впереди уже кадеты!

— Их-то нам и надо! — было ответом.

И пошла свистопляска… Пленных не брали. Со всех сторон неслось:

— Друзья, в атаку, вперёд!

— Корниловцы, вперёд!

— Донцы, за мной!

Прямо на Красной улице, главной артерии Екатеринодара, марковцы захватили большевистский обоз — подводы, гружённые мылом, табаком, спичками. Патронами, винтовками, снарядами. Шинелями, полушубками, сапогами. Собольими шубами, хрусталём, пианино и граммофонами.

Белогвардейцы радовались как дети новогодним подаркам, — на них, разутых, раздетых, считавших каждый патрон, словно благодать сошла.

Кирилл и сам от счастья сиял — и его не ранили, и Корнилов живой! Добровольцы вышли в поход потому, что верили в Верховного, надеялись, что с ним Россия воспрянет от «красного» кошмара. И вот первая большая победа! Настоящая, долгожданная, оплаченная кровью.

…Белая армия шла по Красной улице, построившись побатальонно, словно на параде, втягиваясь в знакомый город, теперь неузнаваемый, загаженный, заплёванный большевиками. Попрятавшиеся жители покидали свои дома, выбегали на улицы, с неверием и жадною надеждой разглядывая освободителей — или поработителей — это уж кому как.

Робко, словно пробуя, ударил колокол. Ему отозвался другой, третий, и загудел, зазвенел набат, разнося над городом благую весть.