Валерий Большаков - Корниловец

Отмахиваясь от счастливого мужика в кальсонах, патрульные вышли на улицу, а Кирилл затаил дыхание, всё ещё чувствуя слабый аромат Дашиных духов, волнующий и горький.

Из «Записок» генерала К. Авинова:

«Андрей Григорьевич Шкуро всегда отличался энергией и склонностью к авантюрам. К первой награде — ордену Святого Станислава 3-й степени — его представили за доблесть, проявленную в стычках с персидскими разбойниками-шахсеванами.

Грянула „германская“, и есаул Шкуро отправился на Юго-Западный фронт. В Галиции он командовал взводом в семнадцать сабель, изрядно погуляв по немецким тылам, заработав заветную „клюкву“ — орден Святой Анны 4-й степени — на шашку с красным темляком.

Дослужившись до войскового старшины, Шкуро сколотил из самых отчаянных казаков Кубанский конный отряд особого назначения и дал немцам такого жару, что те не знали куда деваться, назначив за голову Андрея Григорьевича шестьдесят тысяч рублей золотом.

Февральская революция смешала всё в России. Шкуро не мог сдерживаться, наблюдая за тем, как разлагается армия, — плюнул на всё и подался в Персию, к генералу Баратову.

— Буду драться с турками, — орал он, — с курдами, с самим чёртом! Только бы не видеть этих проклятых митингов и этих митингующих рож!»

Шкуро спал чутко и проснулся сразу, лишь только на него пала тень подошедшего. Мигом перекатившись на спину, он выхватил «наган» — на мушке оказался старый казак, оборванный, исхудалый, в валенках на босу ногу. Глаза его горели нечеловеческим огнём.

— Ты кто? — хрипло спросонья осведомился Шкуро. Прочистил горло и добавил: — Чего надо?

— Я — Георгий Победоносец! — глухо возговорил старик. — Веди казаков, молодой воин, и спаси русский народ, избавь его от большевиков! Будь милосерден к людям, и ты всё одолеешь!

Гнусавым голосом он запел псалмы. Опираясь на резной посох, отошёл с чувством исполненного долга, а Шкуро свесил ноги с телеги, на которой почивал, и потряс головой.

— Сенька! — кликнул он «адъютанта», пройдошливого казачка, и тот явился, вытягиваясь во фрунт.

— Это что за старый хрен тут бродит?

Конопатый Сенька, выпустивший кудри из-под лихо заломленной папахи, поглядел вслед старому казаку, громко, с выражением цитировавшему Священное Писание, разбавляя церковно-славянский сочными прибаутками, и сказал:

— Та цэ ж юродивый! Ходыть по станицам, та бисов гоняе. Говорыть, що «красные» — отродье сатанинское!

— Похоже… — проворчал Шкуро.

Накинув бурку на плечи, он приблизился к роднику и набрал в ладони чистейшей воды, ледяной и шипучей. «Ачису» — говорили про неё кочевники — «кислая вода», а вот кабардинцы нашли куда более возвышенное прозвание — «нартсанэ», что значит «богатырский напиток».

Напившись вдосталь, полковник крякнул довольно, поднялся, отряхивая влагу с рук, и огляделся, щуря зоркие глаза.

Его «волчьи сотни» стояли в черкесском ауле — сакли были разбросаны по узкой извилистой долинке, зажатой пологими лесистыми склонами гор. Перепутаница домов, полей и огородов покрывала долину лоскутным одеялом с бахромою садов.

За распахнутыми воротами дома Устоковых, где нашёл приют Шкуро, прямо на улице малышня играла в гур и кричала — те, кто постарше, захватили ямки, вырытые в снегу, и гоняли младшего, не давая ему забросить деревяшку в пятую, свободную копанку. Через улицу, на «мужской скамье», восседали трое аксакалов. Углядев полковника, они сдержанно поклонились.

Андрей Григорьевич довольно ухмыльнулся — ему нравилось людское внимание.

Небольшого роста, молодой, нервный, весёлый, беспечный, с простым лицом, загорелым и обветренным, с длинными жёлтыми усами, Шкуро подкупал своей удалью и бесшабашностью. Казаки и даже горцы тянулись к нему, свято веря в удачу Андрея Григорьевича. Позовёт их ад тушить с ведром воды — пойдут! И загасят-таки пекло!

— Эй, Тагир! — окликнул Шкуро своего кунака.

— Ы? — откликнулся Тагир. Разморило черкеса — закутавшись в бурку, он пригрелся на солнышке.

— По сёлам проехался?

— Ыгы.

Тагир Устоков скинул бурку, оставшись в белой черкеске и папахе.

— Село Бешнагир даёт пятьсот винтовок с патронами, — неторопливо доложил он, — селяне из Донского — лошадей и пятьсот бойцов.

— Сма-ачно! — зажмурился Шкуро. — Ладно, собирай наших. Я в кунацкой буду.

По скрипучим ступеням он поднялся в кунацкую — большую комнату, у одной из стен которой громоздилась печка с лежанкой. Полы были покрыты коврами, на стене тоже висел ковёр текинской работы с развешенным оружием — старинными пистолями, здоровенным карамультуком, кинжалами и саблями.

Высокое и узкое окно открывалось в сад, за которым проглядывали высокие крыши конов — зернохранилищ, плетённых из прутьев и обмазанных глиной.

В кунацкой сидели двое — старый Черим, дед Тагира, и вовсе уж древний Асфар Тахох, воевавший то на стороне Шамиля, то против него.

Шкуро поклонился и сказал:

— Пусть добрым будет ваш день, высокочтимые.

— И тебе наш салям, чале, [97] Чале (черкес.) — парень. — дребезжащим голосом ответил дед Черим. — Опять в поход собрался? Далеко ли?

— Ставрополь хочу взять, счастливый тхаматэ, [98] Счастливый тхаматэ — почтительное обращение к старшему. — хищно улыбнулся Андрей Григорьевич.

— Ставрополь?.. — протянул аксакал уважительно. — Вох-вох… Большой город… Много крови прольётся…

— Напэм и пэ псэр ихуэ, [99] В переводе с черкесского — «Честь дороже жизни». — проскрипел Асфар Тахох.

— Не прольётся, высокочтимые, — ухмыльнулся Шкуро. — Я возьму Ставрополь без единого выстрела!

Почти сорок «волчьих сотен» вёл полковник. Его бойцы носили папахи из меха волка, а впереди развевалось чёрное знамя с изображением головы серого хищника. Сотни шли потайными тропами, через ноголомные леса, где заросли дуба, бука и граба забивались густым подлеском из кизила да калины. Деревья росли так часто, что даже зимою среди них легко было спрятаться.

— Сто-ой! — крикнул Шкуро, делая отмашку плетью. — Взвод Рудича — за мной, а вы здесь ждите. Тагир, ты за старшего!

— Так точно, ваше высокоблагородие! — рявкнул Устоков и улыбнулся откровенно хулиганской улыбкой.

Андрей Григорьевич поскакал в сторону, петляя меж высоких ясеней, пока не выбрался к железной дороге. Вдалеке у путей стояла маленькая станция — дощатый засыпной домик, крытый толем. Шкуро поднял голову к гудящим телеграфным проводам и прошептал:

— Сма-ачно…

Подъехав к станции, он спешился и вошёл в домик. Ничего особенного — стол, стул, шкаф. В углу гудела пузатая печка, нагоняя сухого жару. В домике никого не было, кроме худого, лупоглазого телеграфиста. Похоже было, что его напугали однажды в детстве, а он так и остался на всю жизнь с выражением страха на узком, будто измождённом лице.