Валерий Елманов - Третьего не дано?

Лишь раз он не сумел себя сдержать, когда застукал своего первенца с дворовым холопом Морошкой, с упоением предававшихся тем запретным утехам, за кои православная церковь отлучала от своего лона.

Тогда двадцатилетнему Федьке досталось изрядно — ребра болели с неделю, а синяки сошли еще позже. Ныне, спустя чуть ли не десяток лет, был второй раз, когда Никита Романович точно так же не разбирался, по какой части тела огреть своего сына.

И еще хорошо, что большинство ударов приходилось по спине да по ребрам — сказывалась многолетняя привычка выбирать для побоев именно эти места. Однако помимо них изрядно досталось и рукам, которыми Федор закрывал голову, и заднице, и ногам.

Упарившись — все ж таки не молодой, да и зрелость тоже давно пролетела, — Никита Романович наконец бросил плеть и взвыл:

— Да в кого ж ты такой уродился-то?! Нешто можно с родной племянницей жены блудить?! Как у тебя ума-то хватило? Это ж не просто блуд, а двойной! Дык ведь такое тебе уж ничем не замолить, поганец! И не вой, слухать тошно! — прикрикнул он на жалобно постанывавшего Федора, который, закрыв лицо руками, продолжал недвижно лежать на кровати, густо облепленный пухом из разодранной плетью перины. — Вот что теперь мне делать?! — вновь обратился Никита Романович к мгновенно утихшему сыну. — Ежели до государя дойдет, дак он ведь повелит взаправду с тебя шкуру содрать. Был бы ты волен, тогда проще — раз, и оженился бы на Соломонии, а ныне как? И как тебя черт угораздил — ведь она племяшка твоя!

— Какая же племяшка? — резонно возразил Федор, сообразив, что, кажется, миновало — больше батюшка учить не станет, поскольку выдохся. — Сестрична [27] Сестрична — дочь сестры, племянница. она моей женке Прасковье, а мне Соломония вовсе никто. Опять же Шестова она.

— Еще поведай, что и ты Соломонии не зять, — тяжело выдохнул Никита Романович. — Шестова-то она по батюшке по своему, Ивану Васильевичу, а мать-то ее, Марья, в девичестве такая же Смирная-Отрепьева, как и твоя Прасковья. Аль запамятовал, что они с твоей женкой сестры родные, токмо Мария постарее гораздо?!

— Болезная она, Прасковья-то, — осторожно пояснил Федор. — Всю жизнь болезная была, даже когда со мной под венцом стояла. Пошто оженил на таковской? Потому так и сложилось.

— И тут брешешь, — устало возразил Никита Романович. — Здоровущая она была, аки бык-трехлетка, егда замуж за тебя пошла. На ей впору мешки с мукой таскать. И пошто оженил тебя на ней — тож ведаешь. Мне Ванька Смирной-Отрепьев жизнь спас. Ежели бы от пули свейской не закрыл, меня б здесь вовсе не было. Меня закрыл, да в свою грудь все приял, а пред смертью и завещал детишек поберечь.

— Дак поберечь, а не своих детишек на его женить, — возразил Федор. — Да еще на больных!

— Ежели б ты ее не лупил всякий день без роздыху, она и поныне здоровой была бы.

— Сам еще пред свадебкой учил меня в строгости женку держати, — огрызнулся Федор.

— В строгости, дурья твоя голова! — вновь взорвался Никита Романович. — А тому, чтоб по пояснице, да по бокам, да по пузу, я тебя не учивал, а вовсе иное сказывал — бить надобно с бережением. Вот чего тебе не хватало от нее, что ты так изгалялся?

— Детишек у нее не было, вот чего, — вложив в голос как можно больше искренности, пояснил Федор.

— И опять брешешь, — всплеснул руками Никита Романович. — Мыслишь, не ведаю я, что она первенца своего от твоих же побоев скинула? Ан, шалишь, возвестили люди добрые, чья в том вина. — Он строго погрозил сыну кулаком. — И со вторым спустя годок тако же приключилось. Ныне последних лета три и впрямь пустой ходит, дак и тому, ежели призадуматься, ты виной. Когда последний раз топтал женку, сказывай?!

— Ну, батюшка, ты и вопрошаешь, — засмущался Федор. — Чай, о таковском и попу не сказывают.

— А я и без того ведаю — о прошлое лето, — хмыкнул Никита Романович. — Дык как же ей, сынок, понести от тебя, коль ты с ей не тешишься?

— Отвратна она мне, — проворчал Федор, не зная, что еще сказать в свое оправдание. — И вонькая стала. Смердит от ей так, что в постели не продохнуть.

— Дак ты ж ей все нутро отбил! — возмутился Никита Романович. — Как же ей не смердеть, коль гниль идет от твоих побоев?! — И, не удержавшись, съехидничал: — А сестрична, стало быть, вкусна, выходит? У ей промеж ног никак медом для тебя намазано.

Федор молчал. А чего отвечать, когда и впрямь кругом виноват. Разве что…

— А ты слыхивал, тятенька, яко в народе бают: «Сучка не всхочет, так и кобель не вскочит»?

— Стало быть, сызнова Соломонии вина, и ничья боле, — перевел его речь на свой лад отец. — Хитро ты закрутил, ой хитро. Можа, кто и поверил бы тебе, ежели бы оная девка, к примеру, в Москве жила да вдовела вдобавок. Тады куда ни шло. А так, сидючи под крылом родительским, в сельце захудалом, да в девках будучи — тут иное на уста просится. И вон чего мне невдомек, — чуть помолчав, уныло произнес Никита Романович. — Ладно, слюбились. Бывает. Все не без греха. Но пошто ты ей пузо сотворил, стервец?! Нешто ты не ведал, чем оно обернется? Тебе ж надысь три десятка сполнилось, дак должон понимать.

— О таковском, батюшка, и вовсе не думалось, — в первый раз честно повинился Федор, но и тут нашелся, где слукавить, хоть частично, но перевалив с себя вину на чужие плечи. — К тому ж о дитяти думать не мужику надобно, а бабе. Ить ей рожать-то, не мне, дык пошто она о том не помыслила?

— Она-а-а, — насмешливо протянул Никита Романович. — Коль у мужика в годах в голове ветер на дуде играет, дак куда девке в осьмнадцать лет о том помышлять?

— Ежели ее батюшку удоволить чуток, дак и шуму никакого не будет, — робко предложил Федор.

— Чуток?! — возмутился Никита Романович. — Твое «чуток» не в один десяток деревень встанет! Да ишшо сколь серебра отдать придется. Мыслишь, батюшка ее из дурней? Был бы таковским, давно бы голову на плаху положил. Эвон сколько людишек, хошь и в ближней тысяче у царя были, да не чета ему, из князей али бояр родовитых, ан все одно — исказнил их государь. Да и наших родичей сколь полегло! — Никита Романович скорбно вздохнул и перекрестился на висящие в углу иконы.

Федор последовал его примеру, но невольно подумал: «А иное взять, и впрямь выходит — все, что бог ни делает, все к лучшему. Эвон сколь нам от покойных добра да вотчин перепало. Конечно, у царя куда поболе осталось, но и нас Иоанн Васильевич от щедрот наделил, не поскупился».

Меж тем отец его продолжал:

— А Шестов ничего, удержался [28] Началом карьеры при царе Иване IV Грозном для Ивана Васильевича Шестова послужило избрание в царскую ближнюю тысячу. . И хошь звезд с небес не хватал, но и с седла не ссаживался. Опять же сколь он уже подле государя? Таких-то, кто чрез все прошли, государь особливо ценит, и, коль тот с жалобой к нему заявится, одному богу ведомо, чем оно обернется, и не токмо для тебя одного, а для всего рода нашего. Так-то сын, — грустно подытожил он и умолк.