Валерий Елманов - Третьего не дано?

— Можешь быть спокоен, — согласно кивнул Дмитрий, и я приступил к повествованию.

Разумеется, о том, что Дуглас якобы незаконнорожденный сын короля Якова, я вовсе ничего не говорил, полностью обойдя эту тему стороной, а потом вообще перешел на собственную личность.

К сожалению (а может, и к счастью, учитывая мои «превеликие» познания), на врачевание он не клюнул, сразу заявив, что не нуждается, ибо здоров.

Интересно, периодические припадки «черной немочи» не идут в зачет или их нет вообще?

Ладно, выясним позже, а пока поднажмем на философию и… латынь.

Да-да, еще в самом начале, рассказывая о шотландце, я на всякий случай ввернул кое-что из «мертвого языка», заметив, что сей magister bonarum atrium [65] Учитель изящных искусств ( лат. ). помимо всего прочего еще и пиит, а, как известно, poeta semper tiro [66] Поэт всегда простак ( лат. ). .

После этого мне, исходя из недовольного выражения лица царевича, вновь пришлось быстренько переводить все на русский, и я сделал окончательный вывод, что парень знает латынь только по верхам — что услышал, то и запомнил.

В то же время Дмитрий весьма высоко ценит знание этого языка и сам не прочь приобщиться. Об этом явственно свидетельствовал не только его беззвучный повтор моих фраз, произнесенных еще на пиру, но и его поведение в этой комнате.

Стоило ему услышать что-то новое и перевод, он тут же, как бы между прочим, со скучающим видом взял чистый лист бумаги и быстренько на нем что-то написал.

Позже, улучив момент, я скосил глаза на этот лист. Так и есть — моя латынь и рядом перевод, причем все на русском языке.

После этого я позволил себе вольготно пользоваться языком древних римлян, благо что университетский спецкурс «Латинская философская терминология» сдал в МГУ на «отлично». В конце своего повествования я заявил:

— Dixi. Этим словом, означающим «Я высказался», заканчивали свои речи сенаторы Рима. Я прошу прощения, царевич, но целый год учительства породил во мне некие навязчивые привычки, от которых тяжело избавиться в одночасье. В их число входит и чрезмерное употребление латыни. К тому же твои приближенные из шляхтичей не чураются ее употреблять, и потому не хотелось бы ударить в грязь рожей, яко говорят у вас на Руси.

— Ништо. — Он беззаботно махнул рукой. — Признаться, я и сам ее худо разумею. А в грязь у нас на Руси падают лицом, — заметил он, улыбаясь и явно радуясь, что сумел поправить меня.

«Честное признание, — отметил я в уме. — Кажется, начинаю понимать, как и чем он привлекает людей на свою сторону. Во всяком случае, достоинства у него имеются, а как с недостатками, поглядим».

— …мне даже приятно вот так вот вести беседу с истинно ученым мужем, а не с теми, кто лишь кичится своими познаниями, коих на самом деле у них нет, — донеслось до меня.

Что ж, сдается, мы с Дмитрием не просто поладим, но и найдем общий язык, после чего я и приступлю к его нейтрализации.

Вот только каким образом?

Если с парнем играют «втемную», в чем я уверялся все больше и больше, то он, по сути, ничем не виноват, так что причинять ему зло не хотелось бы.

Да и смысла нет.

Куда проще, как я и планировал еще по дороге сюда, вывезти его за пределы Руси, отвалив ему тысчонку-другую…

Хотя стоп!

«Кажется, ты слишком торопишься, — осадил я себя, как норовистую лошадку. — Пока ты, парень, ничего не добился, а только начал, потому не кажи гоп… коль рожа крива», — неожиданно завершил я, припомнив угличского алхимика, и улыбнулся словам Дмитрия, который несколько смущенно заметил мне:

— А что до латыни, то ты оказал бы мне немалую услугу, князь Феликс, если бы выписал на отдельный лист то, что тебе ведомо.

— Перо и бумага, думаю, сыщутся? — деловито осведомился я. — А приступить смогу хоть сегодня.

— Не к спеху, — обрадовался Дмитрий. — Чай, отдохнуть с дороги надобно, потому не торопись…

Я не торопился, но все равно закончил бы не через неделю, а гораздо раньше — не так уж хорошо я ее знаю. Все-таки спецкурс философского факультета — это не филологический, а потому количество фраз и выражений в моей памяти не превышает нескольких сотен, но меня отвлекал сам царевич.

Очевидно, общение с Квентином было ему менее интересно, чем со мной, тем более его влюбленность в дочь злейшего врага тоже поставила некий незримый барьер, переступать который Дмитрий не собирался.

Длились его навязчивые визиты ровно до тех пор, пока я не напомнил царевичу, что и у Дугласа тоже есть чему поучиться, хоть в танцах, хоть в знаниях геральдики, кое необходимо для любого государя, тем более в стране, где знатоки этих предметов пока отсутствуют.

Последнее его всерьез заинтересовало, и далее царевич меня практически не доставал.

О том, что шотландец неосторожно выкажет как-нибудь свою неприязнь в отношении Дмитрия, я не беспокоился — Квентин на удивление быстро переменил свой взгляд на путивльского царька.

Уже спустя пару дней Дуглас как-то вечером задумчиво заметил мне, что, оказывается, у них с царевичем общие судьбы, начиная с самого рождения, да и потом тоже очень много совпадений. Оба они гонимые, оба до поры до времени не признаны.

— Вот только его отец давно скончался, — заметил я. — А твой еще на троне.

— Но зато все остальное сходится! — горячо возразил он.

Я не стал спорить — к чему? Наоборот, лишь порадовался, что Квентин стал относиться к царевичу дружелюбно — значит, ничего враждебного не ляпнет.

Однако еще через пару дней обратил внимание, что приязнь как-то резко переросла в значительно большее.

Даже об уроках с Дмитрием Дуглас рассказывал исключительно в восторженных тонах — и как он быстро учится, и как легко все схватывает.

И вообще, только по одной грациозности движений и плавным, величественным жестам можно сделать определенный вывод, что Дмитрий есть истинный сын царя Иоанна Васильевича.

Тайна столь резких перемен в отношении Квентина к своему новому ученику была открыта мне — разумеется, под строгим секретом — на третий день ахов и восторгов.

Впрочем, для меня это тайной не было, но я все равно поклялся хранить ее и даже перекрестился на икону в подтверждение своих слов.

Оказывается, царевич уже пообещал Дугласу, что как только он вступит в Москву, то первых делом прикажет Борису Федоровичу выдать свою принцессу Ксению Борисовну замуж.

За кого, даже не говорю — и без того понятно.

Более того, Дмитрий оказался настолько добр, что дал Квентину слово самолично присутствовать на их свадьбе, и не просто так, но в качестве посаженого отца.