Валерий Елманов - Третьего не дано?

Через день тональность стала еще более откровенной:

— Здорово! Вот это они славно истолковывают, ажно верить хочется. И до того тоже мудро пояснили.

Его отношение ко мне тоже от беседы к беседе становилось все более восторженным, и, когда я ему говорил, что, будучи философом, считаю королей и правителей пылинками праха, на сокровища, золото и жемчуг смотрю как на простые камни, а на драгоценные шелковые одежды — как на рваные лохмотья, он слушал меня открыв рот.

Что-то типа преклонения Александра Македонского перед чумазым Диогеном, недовольно вылезшим из своей бочки, чтобы посмотреть, кто загораживает ему солнце.

Кстати, когда я потом рассказал ему об их встрече и как восхищенный философом великий полководец заявил, что если бы он не был Александром, то хотел бы стать Диогеном, Дмитрий заметил:

— А я, если бы не был Дмитрием, то хотел бы стать Феликсом. — И смущенно зарделся.

Но это произойдет позже, спустя несколько дней, а пока я, честно говоря, изрядно польщенный таким вниманием, продолжал вдохновенно вещать, излагая сто первый дзен Будды:

— Я вижу мириады миров Вселенной как маленькие зернышки… Я понимаю, что учение о мире — это иллюзии фокусников. Я смотрю на святую дорогу среди освященных дорог как на цветы перед глазами. Я смотрю на суждения о верном и неверном как на коварный танец дракона, а на зарождение и гибель убеждений — как на слезы, оставленные четырьмя временами года.

Открытый рот царевича и сверкание его глаз служили мне самым лучшим комплиментом.

Окончательно раскрылся Дмитрий в своих убеждениях на следующий день. Правда, вновь косвенно, не впрямую, то есть не сознавшись в этом на словах, но мне хватило.

Случилось это, когда я вскользь упомянул знаменитую фразу короля Генриха IV: «Париж стоит мессы».

— Так и сказал?! — ахнул он. — Это что, выходит, и он… — Но осекся, недоверчиво посмотрел на меня и медленно, с запинкой поинтересовался: — А ты сам яко мыслишь — Москва стоит… мессы? — И расцвел от моего ответа:

— Думаю, царевич, она стоит куда дороже. А впрочем, — сразу поправился я, пристально глядя на его довольное лицо, — тут, наверное, уместнее было бы сказать, литургии, поскольку в столице Руси народ сплошь православный.

— Ну-у… есть и прочие, — протянул он. — Там и лютеран, я слышал, хватает. Вот яко ты, к примеру.

— Хватает, — кивнул я, мысленно аплодируя себе.

Брависсимо!

Можно считать, что сейчас, только что, всего несколько секунд назад, царевич, сам того не подозревая, «раскололся» до самого донышка.

Перешел он в католичество, как пить дать перешел!

А что тут такого? Вон Генрих IV — Вполне уважаемый во всей стране король, хотя тоже из ренегатов, только отринул ради будущего трона не православие, а протестантство, но все равно, если призадуматься, получается один черт.

Потому Дмитрий и расплылся от блаженства. Вон как цветет до сих пор. Прямо алая роза, а не царевич. Бородавка, что у правого глаза, вообще как уголек зарделась.

Еще бы — эдакое сравнение себя с успешным, процветающим владыкой, сменившим династию с Валуа на Бурбонов, кого хочешь вгонит в краску.

Ну что ж, коль пошел такой откровенный разговор, то, пожалуй…

И я решил расколоться, чтобы еще больше подвигнуть Дмитрия на откровенность, интригующе заметив:

— Лютеран в Москве и впрямь в достатке, но меня к ним ты не причисляй.

— Как же так? — растерялся он. — Вроде ты сказывал, что…

— Мои слова были о Квентине, — пояснил я. — Хотя действительно, я часто ссылаюсь на то, что мы с ним якобы одной веры. Но на самом деле держу свое вероисповедание в секрете, ибо на то есть весомые причины…

Уговаривал он меня не меньше получаса, после чего я поддался на клятвенные обещания сохранить все услышанное в абсолютном секрете и выложил ему:

— На самом деле я вообще не христианин.

— Как?! — обомлел Дмитрий.

— Очень просто. Отец был изрядным вольнодумцем и решил, чтобы я сам избрал себе веру, когда войду в нужные лета. Но когда я в них вошел, то к тому времени научился думать и рассуждать, в чем тоже усматриваю заслугу родного батюшки. А беда любой религии в том, что в нее можно только верить. Как откровенно сказал один из отцов церкви: «Верую, ибо нелепо», ну а мне нелепости не по душе.

— Их и впрямь хватает, — согласился Дмитрий.

— Вот-вот, — подхватил я.

Мне вдруг стало легко и спокойно. И не потому, что я надел на себя более привычную благодаря беседам с моим настоящим отцом маску вольнодумца. Ничего подобного. Я ее вообще не надевал, поскольку таковым и был на самом деле.

Все-таки воспитание, полученное в детстве, — это на всю жизнь.

Теперь оставалось лишь припомнить его многочисленные фразы и…

— Возьмем, к примеру, христианство. Тут нелепостей целая гора. Не спорю — изначально все затевалось с чистыми помыслами, но, увы, и дорога в ад вымощена самыми благими намерениями. Посмотри, во что все превратилось, — вдохновенно вещал я. — Кстати, не исключаю, что, возможно, в природу человека изначально заложено превращать все хорошее в такое, что и глядеть не хочется. Таким уж его создали. Согласен, богу недурно удалась природа, но с людьми у него вышла осечка. По-моему, всевышний несколько переоценил свои силы. А может, он просто не мог предвидеть, что человек натворит, а когда увидел, то, посмотрев на все это и ужаснувшись, сбежал от стыда куда подальше.

— Но не сразу, — весело хмыкнул Дмитрий, почти открыто встав на мою сторону. — Вначале был Потоп, то есть он пытался исправить людишек, а уж потом…

— Только я иногда думаю, глядя на творящееся вокруг, что лучше бы Ной и его команда опоздали на свой ковчег, — задумчиво добавил я. — И вообще, когда бог сотворил человека, нужда в сатане отпала. И кто ведает, если бы бог не отнял у дьявола крылья, может быть, и он давно бы упорхнул от нас.

— Ну тут ты уж богохульствуешь, — с опаской заметил царевич, вспомнив наконец, что он вообще-то православный.

— Допускаю, — не стал спорить я. — Но тут ведь с какой стороны смотреть. Вот скажи мне по совести: ты никогда не замечал, что богохульство дает облегчение, какого не может дать даже молитва?

— А ты знаешь, бывало, — растерянно произнес он. — А почему так? — И пытливо уставился на меня.

— Государь, я не господь бог. Образно говоря, мы с ним раскланиваемся, но бесед не ведем, поэтому у меня нет ответов на все твои вопросы. — Но, увидев, как потускнело лицо царевича, я решил, что сползать с пьедестала, на который он меня водрузил, не время, а поэтому торопливо добавил: — Могу только заметить, но опираясь исключительно на свои наблюдения, что все народы питают тайную симпатию к своей нечистой силе. Однако это лишь подмеченное мною, а что оно означает… — Я развел руками. — В конце концов, я не врач, а философ. Если первые излечивают, то нам дано лишь вскрывать.