Валерий Елманов - Третьего не дано?

Все понятно. Кажется, потянулась ниточка. Крепенькая такая, шелковая, прочная…

Удавочкой ее кличут.

Правда, поначалу сам Дмитрий воспринял донесение о том, что шли монахи в числе прочих и ко мне тоже, с большим недоверием.

Он даже дважды рассмеялся во время «наушного» доклада дьяка, после чего, прервав Сутупова и бросив на меня беглый взгляд, твердо произнес:

— Оговор это. Злобствует Бориска, что ко мне даже учителя сынка его перебежали, вот и все. — И пригрозил: — Гляди у меня, впредь о том даже помышлять не смей!

Но дьяк не унимался. Сурово поджав тонкие губы, он продолжал упрямо шептать. Лицо Дмитрия все сильнее мрачнело.

С каждым новым взглядом, бросаемым царевичем в мою сторону, надежда выйти сухим из воды таяла все сильнее и сильнее, бесследно улетучиваясь, как сухой лед у торговки мороженым.

Маленький, совсем крохотный кусочек ледышечки еще оставался, но тут царевич, хотя и продолжал насмешливо кривить рот в ироничной ухмылке, заметил:

— О том я сам хочу от мнихов услышать. Про воевод спору нет — эти могли, уж больно недобро косились на меня, когда думали, что я на них не смотрю, но князь Феликс… А ну, пошли-ка вместе. — И направился к двери.

— А с ним-то что ж? — не понял Сутупов, оглянувшись на меня. — Покараулить бы не мешало.

— Сказываю же: оговор это, а боле ничего, — сердито отрезал царевич и, повернувшись в мою сторону, спокойно попросил: — Вишь, не получается нам ныне об Авиценне потолковати. Ну да ничего, ты покамест тута пожди меня, а я скоро…

Хлоп! Еще один знак, насколько взволнован царевич. Обычно он с таким треском дверь за собой не захлопывает, а тут…

Что касаемо меня, то Дмитрий был прав — никуда я отсюда не денусь. Более того — любая попытка бежать, помимо того что практически не имела ни малейшего шанса на успех, так еще и наглядно подтверждала мою виновность.

Я вздохнул и уныло уставился на валявшиеся передо мной бумажные клочки.

Вот уж чего было жаль.

Столько трудов, столько уговоров стоил мне этот документ, а его в клочья.

А может, удастся сохранить хотя бы черновик? Так сказать, до лучших времен. Не факт, что они для меня вообще когда-нибудь наступят, но вдруг сгодится…

Я подошел к полке. Бумаг на ней хватало, и валялись они, как попало — царевич не отличался ни педантичностью, ни аккуратностью, — поэтому пришлось потратить несколько минут, прежде чем нашелся нужный документ.

Осенило меня не сразу, а чуть погодя, когда я вновь уселся с ним за стол. Лишь тогда я насторожился и присмотрелся повнимательнее.

Погоди-погоди, так это…

Я посмотрел еще раз. Все точно. Показавшееся странным подтвердилось. Ишь ты как оно получается.

Для верности подобрал с пола несколько обрывков, чтобы сличить. Ну да, все правильно. Грязь, жирно зачеркнутые строки и прочие исправления сразу бросились в глаза.

Так-так…

Наверное, Дмитрий в сердцах едва заглянул в него, прежде чем порвать, вот и не разобрался как следует.

Получается, что в неприкосновенности остался беловик…

Вот это здорово!

Бумага в руке оказалась драгоценнее вдвойне.

Вот только куда ее спрятать? Я огляделся по сторонам — в столь скудной обстановке отыскать что-то приличное не представлялось возможным, но тут меня осенило — одежда. Где-то царевич ее должен хранить. Шифоньера нет, комода с гардеробом тоже, значит, остается сундук.

Пошарив взглядом по комнате и не увидев его, я почти опустил руки — не иначе как он где-то в другом месте, но затем, вспомнив, где хранится мой собственный, брякнулся на колени и заглянул под лавку, на которой спал Дмитрий.

И точно, стоит себе, родимый!

Беловик, целый и невредимый, надежно улегся в самый низ, а для верности я его прикрыл то ли ферязью, то ли кафтаном. Да название и неважно — главное, что на груди имелось большое жирное пятно, которое благодаря моим стараниям сразу бросалось в глаза.

Потом, подумав насчет возможных ситуаций, аккуратненько просунул между ним и беловиком новешенькую тонкую белую рубаху — ее стирать ни к чему, даже если в миниатюрном Дворцовом приказе царевича окажется заботливый и расторопный постельничий.

Кажется, все?

Нет. Если я, который не считает себя таким уж наблюдательным человеком, пускай чисто случайно, но обратил внимание на густо замазанные строки на обрывках, то может заметить и царевич.

Это сейчас он взбешен и ему не до того, а потом?

Значит, надо уничтожить черновик, но сделать это хитро. Осмотревшись, я подскочил к жаровне — самое то. Поднесенный обрывок вспыхнул ярким пламенем. За ним последовали остальные.

Но торопиться не следовало…

Когда Дмитрий вновь ворвался в свою потаенную палату, то увидел меня, меланхолично подносящего к рубиновым уголькам один обрывок за другим.

— Сжигаю надежды договориться мирно, — унылым тоном заметил я, поднеся к уголькам очередной бумажный кусочек.

Царевич подошел к столу и взял один из оставшихся клочков.

Ну что ж, пусть читает — тут опасаться нечего, потому что напоследок я специально оставил самые чистые, практически без помарок кусочки.

Смотри, золотой, хоть обглядись — специально тебя поджидал, дабы ты воочию убедился.

Но, оказывается, его больше интересовало не это.

— Значит, дверью промахнулись, — медленно произнес он. — Ноги у них, стало быть, заболели, да?..

Я не запирался — глупо.

Пояснил лишь, что поначалу вообще обалдел — какого черта они ко мне заявились, да и потом, когда речь пошла о яде для Дмитрия, сперва даже толком не понял — решил, будто они хотят, чтобы я достал им отраву для царевича.

Потому и разогнал, особо не вникая — раз яда у них нет, то бояться за жизнь Дмитрия ни к чему.

К тому же я потребовал, чтобы и духу их в Путивле не было, вот и не стал ничего никому говорить.

— И про отказ, и про прочее мне уже ведомо, — кивнул царевич. — А пошто меня не оповестил?

— Так ведь если яда нет, то получится оговор — доказательств-то у меня не было, — развел я руками. — Выходит, с одной стороны, слово православного монаха, совершающего богоугодное паломничество в Новый Афон, а с другой — недавнего лютеранина.

— Так что с того? — не понял Дмитрий.

— Мне показалось, что слово монаха в твоем сенате все равно перевесит. К тому же на их чаше весов таких слов вдвое больше — еще и Мефодия. Твои бояре обязательно решат, что я выслуживаюсь перед тобой. Да и не к лицу мне унижаться до доносов. Путивль — не Москва, и я не холоп, а князь из рода Мак-Альпинов. Что достойно для годуновских смердов, то недопустимо для потомка шотландских королей.