Василий Сахаров - Булавин 1-2(СИ)

- Кромсай!

- Бей! Не жалей!

"Бей, значит, - подумал я. - Совсем озверели крестьяне. Вчера только рабами были, а тут, нате вам, оперились, воздух свободы опьянил, да так, что молодого казака ублюдком называют и прямо перед войсковой избой в драку кидаются. Ну, вы сами напросились! Хотите драку, а будет вам урок, смертельный!"

Мой противник замахивается богатырским ударом, а я делаю шаг вперед, и крепко сжатыми костяшками пальцев, бью неизвестного мне Тимоху в горло. Удар не сдерживаю, по всем понятиям я прав, и убить того, кто бросается словами, имею полное право. Слышен хруст горловых хрящей и мужик, хрипя и плюясь кровью, падает назад, на стоящих за его спиной людей, некоторые из которых валятся на брусчатку. На миг площадь накрывает тишина. Этим было необходимо воспользоваться и, рванув из ножен шашку, я повел клинком вокруг себя. Несколько человек охнуло и отскочило, а я разозлился и высказал этим людишкам все, что думал:

- Вы что, быдлаки, совсем страх потеряли!? Думаете, что получили свободу, на себя сабли повесили, и теперь можете казацкие порядки не уважать? Хрен там! Не так вы все поняли, и доброту воспринимаете как слабость! Здесь за каждое свое слово и движение надо отвечать! Воля это не только свобода, при которой над вами не стоит надсмотрщик с плетью, но и уважение к другим народам и религиям! Хотите жить как люди, живите, но соблюдайте законы Войска Донского!

Второй мужик, "правый", не выдержал, неловко достал из ножен тяжелый кавалерийский палаш и, подняв его над головой, словно топор-колун, кинулся на меня. Делает он это все неловко, сразу видно, что не воевал, а в тылу был занят, и для нашего общества, именно такие вот граждане, смерти не видевшие, опаснее всего. Так что церемониться и с этим не стал. Взмах шашки! Клинок, до кости рассекает противнику бедро, и потоки крови хлещут на майдан.

- Уби-ли-ли!

Над майданом разносятся истошные женские голоса. Толпа сдвигается в кольцо, и я готовлюсь к тому, чтобы рубить беспощадно всех и каждого, кто встанет на моем пути. Однако ко мне на помощь приходят два казака-лоскутовца, оба из сотни силовой разведки, которая охраняет Тайную Канцелярию. Наверное, казаки увидели, что народ в кучу собирается, пошли выяснить, что же, собственно происходит, а тут я, личность им хорошо известная.

- Тихо! - кричит один из лоскутовцев. - В чем дело?

Из людского моря появляется пожилой осанистый мужичок с солидным брюшком и большой рыжей бородой. Он указывает на меня пальцем и говорит:

- Вот он, бросился на наших мужиков. Тимоху голыми руками убил, а второго, Семениху, покалечил на всю жизнь.

- Это так?

Лоскутовец повернулся ко мне.

- Так, да не совсем. Этот, - кивок на убитого, - посмел меня ублюдским сыном назвать. А второй с саблей бросился, за что и получил сталью по бедру.

- Понятно. - Казак повернулся к толпе и сказал: - Забирайте своих неудачников, и пошли вон за ворота. Вам разрешили в Черкасске праздник провести, а вы тут безобразничаете. Ступайте и воздайте хвалу Господу, что этот хлопец всех ваших мужиков здесь не положил.

- Вы в сговоре! - Вскрикнул осанистый бородач. - Мы никуда не уйдем, а станем требовать разбирательства у войскового атамана.

- Ты уверен?

- Да, требую суда!

- Вообще-то, это дело Судебного приказа, но в данном случае, можно и войскового атамана побеспокоить. - Лоскутовец недобро ощерился и взмахнул рукой в сторону войсковой избы. - Пошли!

Толпа пересекла майдан, и мы с казаками вместе с ней. Я спокоен и деловит, шашку спрятал в ножны, и готов к скорому атаманскому суду. Вроде бы, поступил правильно, был в своем праве и наказал наглецов, но настроение испорчено.

Мы подходим к крыльцу войсковой избы. На него выносят большое резное кресло, и вскоре появляется отец. Он нетороплив и величав, выглядит как всегда хорошо и, осмотрев людское море, в которое, помимо крестьян, влились местные жители, спросил:

- В чем дело, люди добрые?

Снова появляется пожилой толстячок, представившийся старейшиной общины, к которой принадлежат покойный Тимоха и раненый Семениха, и дает свой расклад на все, что произошло на майдане. Кондрат его расспрашивает, пару раз ловит на неточностях, и получается следующая картина.

Люди на майдане все из одного поселения, километрах в тридцати от Черкасска, в прошлом беглецы из-под Пензы, веруют в Христа, но не просто так, а с какими-то своими хитрыми вариациями, православные сектанты, короче говоря. Сегодня у них внутриобщинный праздник, во время которого они поминают свою святую, умершую лет эдак сто назад, и не признанную Русской Православной Церковью. И ладно, отметили бы они этот праздник у себя в поселении, по-тихому. Но в связи с тем, что благосостояние общины в последние пару лет заметно улучшилось, и появились свободные денежные средства, общинники решили гулять серьезно. Они получили разрешение всем селом посетить столичный собор, и по окончании праздничного мероприятия, выходя из церкви, серьезно выпили. В итоге, мужики раздухарились и их потянуло на подвиги, а тут кто-то возьми и скажи, что вот он нехристь идет, который не уважает православный крест. Что дальше было, уже известно.

Старейшина удалился, вышел я, и рассказал о происходящем со своей точки зрения. Понятное дело, поверили мне, так что не вызывая дополнительных свидетелей, войсковой атаман огласил свое решение сразу. Виновна вся община. И за это она должна быть выдворена с территории Войска Донского, и не просто так, а на поселение в захваченный казачьими войсками Дербент, где не хватает русскоязычного населения.

Услышав это, мужички впали в ступор, а их бабы подняли такой вой, что мне даже по душе царапнуло. Да вот только решение уже было оглашено, и все что Кондрат захотел сделать, это дать общинникам возможность выбора. Он поднял над головой атаманскую булаву, дождался тишины и, посмотрев на старейшину общины, произнес:

- То, что ваши мужички меня ублюдком назвали, можно забыть, они за это ответили. Но неуважения к казаку, который из похода вернулся, простить не могу, и наказание не отменю. Впрочем, у вас имеется выбор.

- Какой?

Потерявший всю свою важность, старейшина общины подался к крыльцу.

- Можете не переселяться в Дербент, а вернуться в Россию.

Моментально наступившая тишина, тяжким грузом придавила людей, и старейшина, почесав голову, ответил:

- Лучше в Дербент.

- Я почему-то так и подумал. - Кондрат развернулся спиной к попавшим в нехорошую ситуацию крестьянам и, уходя в войсковую избу, окликнул меня: - Никифор, за мной.

Спустя пару минут мы сидели с отцом в его кабинете, и он, кивнув в сторону открытого окна, за которым шумели сгоняемые казаками конвойной атаманской сотни вынужденные переселенцы на Кавказ, сказал: