Александр Борянский - Три стороны моря

Ну, враг у Ба-Кхенну-фа имелся такой, что можно было гордиться.

И что теперь делать?

Он лукавил. Он знал, что делать, просто не мог пока выбрать из двух продолжений. Поэтому, чтобы отвлечься, он стал думать, чего бы ему хотелось прямо сейчас. Ну?

Чтобы всего этого вокруг не было.

Нет, глупости. Ответ труса. Лодка скользила по спине Хапи, скорей хотелось, чтобы так тянулось всегда: лежать, рассматривать небо, а скоро вечер, небо изменится, переводить ленивый взор на лотосы и вновь туда, к синеве, позже к звездам. Не слишком жарко посреди жары, чего еще желать?

Но всегда плыть не получится. И бронзового ножа у него больше нет.

Работать в поле, как нормальный крестьянин, Ба не сумеет. Неужто засовывать себя в пасть Сетху легче? Не легче. Ремесленником быть не суждено — строителем, например. Строителем был отец, построил для Великого Дома надежнейшую сокровищницу. И над сыновьями смеялся, над тем, откуда у Ба росли руки.

Ба-Кхенну-ф представил себя по колено в илистой жиже, гнущимся над урожаем. Или над глиняными горшками, и тоже гнущимся. Гнущимся и трясущимся. Его передернуло: такого ощущения между лопатками он и перед входом в пирамиду не испытывал. Значит, дружок, ты рожден для сетховой пасти.

Кто бы угадал, что самым сложным в деле с пирамидой будет найти тот самый вход? Он все-таки вернулся мыслями туда, куда избегал возвращаться, — к Хуфу. Выбор.

Два продолжения жизни в форме человека лишь для виду назывались двумя продолжениями. Разумный шаг был один — относительно разумный. Этот шаг предполагал, что слуги Великого Дома, скорей всего, прекратили поиски исчезнувшего вора и уж ни в коем случае не ждут его появления в западне — в надежнейшей из сокровищниц. Именно так Ба и думал, но пытаясь точнее предсказать степень риска, неминуемо приходил к неопределенному движению пальцами — туда-сюда. Разумный, в меру опасный шаг Ба обязательно предпочел бы год назад. Это предпочтение можно было объяснить словами, почему его следует избрать, проследить цепь соображений-выводов… Второй шаг был безумен.

Разумный — безумный.

Мудрость жрецов — страсть Эхнатона. [38] Эхнатон — фараон XVIII династии Аменхотеп IV, принявший имя Эхнатон («угодный Атону»), основатель новой религии единого бога Атона, после его смерти отвергнутой (умер в 1347 г. до н. э.) Тверженный правитель интересовал Ба: он чувствовал нечто общее.

Ба-Кхенну-ф рывком сел — лодка качнулась. И зачем ему друзья? Вот лодочник, что стоит с ним сойтись ближе? И что даст такая дружба?

А Эхнатон-отступник разве мог быть его другом? Или брат Аб, где ты там, разве можешь ты быть другом, став совершенной кху?

— Выбирай безумие!

Ба вскочил — лодка накренилась, лодочник испуганно вскрикнул.

— Эй, ты! Это ты сказал?

Но изумление лодочника отвечало: нет, это сказал не он.

Когда лодочник отвернулся и разочарованный крокодил скрылся не то под водой, не то в зарослях тростника, Ба приподнял покрывало. Почерневшая, перевязанная полосками мумия молчала.

И Ба-Кхенну-ф мысленно, от всего сердца поблагодарил брата, который остался другом. Судьба Хуфу была решена.

Земля под ногами чати заходила ходуном. Земля под ногами чати превратилась в непослушного зверя, в утлое суденышко в час бури. Земля покоилась на трех хищниках, каждый из которых смотрел на чати с нехорошей надеждой и шевелил челюстью.

А великий Рамзес безмолствовал.

— Никто не знает, что это за мумия.

Рамзес наклонил голову.

— Но я поручил жрецам проверить саркофаг Хуфу. Хотя никто не посещал пирамиду… давно.

Губы Рамзеса чуть искривились, он стал совсем похож на свой монумент из Рамессеума, на западном берегу напротив храмов Ипет-Рес и Ипет-Су. [39] Ипет-Су — ныне известен как храм Карнак.

— Я разослал преследователей, и мне возвращают всех, кто поспешно удалился из города.

— Пирамида Хуфу пуста… — медленно и с расстановкой повторил Рамзес слова, которые были начертаны ночью на стене рядом с тем самым столбом. А на том самом столбе висело почерневшее, перевязанное полосками тело, и уже никто в городе не сомневался, кому оно принадлежало.

Великий поднял обе руки, растопырив пальцы.

— Десять! — сказал он. И добавил: — Дней!

Хищники, на коих покоилась земля, умерили плотоядное рычание и начали отсчет.

Третий день Ба поддерживал себя стеблями папируса. В голодный год, когда Хапи разливался меньше обычного, стеблями папируса питалась добрая половина Кемт, но Ба-Кхенну-ф к такой еде не привык.

Третий день он лежал на крыше беднейшей… да нет, обычнейшей хижины — отсюда они с братом вышли в последний поход за золотом, здесь он умирал от горя, а мать шаркала ногами внизу, и золото, ненужное тогда, обиженное и забытое покинуло его.

Ба-Кхенну-ф ждал.

В полдень он заставлял себя подниматься и идти к людям. Ко дворцу и на рынок. Он ждал, а глашатаи Великого Дома молчали, и слухи не передавались от ремесленника к торговцу, от стражника к прохожему, и в воздухе не витало то, чего он ждал.

А живот, избалованный хозяином, с трудом мирился всего лишь с какими-то стеблями. И сигналы тревоги посылались в голову, и думалось все отрывистей, все резче, без должного всеохватного спокойствия, как учил Атон, бог отверженного Эхнатона, и ноги слабели, еще не споря, но уже не очень желая нести пустой живот на рынок или ко дворцу.

Ночью Ба проснулся: в глаза ему заглядывала звезда Сотис. Сотис обещала хороший разлив и, значит, хороший урожай, Ба было все равно. Его разбудила мысль о женщине. Не навестить ли старика Нетчефа, по привычке подумал Ба и тут же одернул себя. У него ведь нет золота. Ничего нет. Он хотел прогнать голод вожделением, забыв, чем голод вызван. Старик Нетчеф содержал рабынь, прекрасных и юных, и менял их часто: древнейший вид заработка быстро отбирал и прелесть, и юность. Ба захаживал к Нетчефу, как давно это было! Почему же он на юге ни разу не посетил подобного старика?

Ба даже сел от изумления. У него год не было женщины! От разлива до разлива! Куда же делась та необузданная сила, не позволявшая успокоиться? Неужели он всю ее использовал… но куда? Он вспомнил, что Аб только раз, всего один жалкий разок поддался на уговоры и зашел с ним к Нетчефу. От разлива до разлива он стал собственным братом, прожил за двоих. И как он мог даже не заметить ?!..

Сотис не скоро убаюкала человека.

Заснув с рассветом, Ба проснулся в полдень. «Не ходить, — была первая мысль, — зачем?» Голова болела, ведь одни бездельники спят на крышах в полдень. Солнце придавило грозным государственным Ра, а не ласковым без разбора Атоном. С крыши следовало уползти.

Ба спустился вниз, эти четыре стены теперь до конца дней принадлежали ему одному; и от этой мысли — «до конца дней» — ему сделалось совсем плохо. Он плеснул в лицо омерзительно теплой водой и с тяжелым сердцем, с грустью в животе вышел в город.