Алексей Фомин - Время московское

«Вот это я речугу затолкнул самому преподобному Сергию, — дивясь самому себе, подумал Сашка. — Жаль, что никто из наших ребят этого не видит».

— Что ж, это похвальное стремление. А можете ли вы, юноша, ручаться за весь ваш род? — чуть прищурившись, как бы оценивая Сашку, спросил преподобный.

— Матушка моя может, — твердо ответил Сашка. — Я лишь посланник ее; передаю в точности слова и волю ее.

— Что ж… У вашей матушки государственный ум и железная воля. Ее слову можно верить. Я дам вам письмо для князя Дмитрия. Я поддерживаю стремление боярыни сохранить мир на Русской земле, не допустить до большой войны. А на словах скажите князю Дмитрию, что я благословил вас на вашу святую миссию.

— Благодарю, отче, — смиренно склонил голову Сашка под рукой преподобного.

— Когда ехать думаете?

— Да как письма дождемся, так и выедем.

— К-хе, к-хе, — закашлялся Ослябя. — Дозвольте слово молвить, отче?

— Говори, отец Андрей.

— Верхами они да без сменных лошадей. В такую погоду удобней будет на ямских лошадях добираться. С другой стороны, пару-тройку дней обождать надо, чтобы лед на переправах окреп окончательно.

— Хорошо. Доставишь до ямской станции, а когда ехать, пусть сами решают. Я их из монастыря не гоню, — высказался преподобный.

— Оно, конечно, в возке удобней и быстрей будет, однако воину как-то неудобно… — засомневался Адаш.

— Поедем в возке, на ямских лошадях, а своих оставим у вас, — окончательно решил вопрос Сашка. — Но ждать не будем. Поедем, как письмо будет готово. Морозы уж неделю как стоят. А встретится переправа… Там видно будет.

В нанятом крытом возке на ямских лошадях продолжили свой путь посланцы боярыни Вельяминовой. Ослябя снабдил их валенками и широкими, долгополыми тулупами. Сашка и Адаш полулежали на мягких подушках, укрывшись поверх тулупов меховой полстью. Впереди маячила широкая спина ямщика, заслоняя обзор так, что казалось — весь мир съежился до размеров возка. Легкое покачивание саней, ритмичный топот копыт по утрамбованному насту и монотонное звяканье колокольчика навевали дремоту. Да Адаш все бурчит себе под нос, никак не уймется: «Всю жизнь в седле… А тут, как баба, под тремя шубами, на мягких подушках… Да что как баба… Того хуже… Как поп толстомясый. Как из люльки выбрался да в седло сел…» А иногда впереди раздастся:

— Эге-ге-гей! Не спи! Посторонись!

— Эге-ге-гей! — ответит ямщик да привстанет с облучка, крепко беря в руки вожжи. — Посторонись!

Топот копыт нарастает, усиливается, колокольчики звенят все веселее, и фр-р-р! — промчится встречная тройка, и лишь снежная пыль заклубится, искрясь на свету и оседая на лицо теплым туманом. «Хорошо, — сквозь дрему думается Сашке. — Гораздо лучше, чем в машине».

Днем ехали, а ночевали на постоялых дворах при ямских станциях. Эти пять дней, проведенных в дороге, слились в Сашкином сознании в один долгий, скучный день, лишенный не только каких-либо событий, но и намека на них. Лишь только пятый в этой череде стоял особняком.

С ямской станции выехали ранним утром, до света, и, по всем прикидкам, в Костроме должны были быть еще засветло. Но то ли ямской смотритель, плут, лошадок подсунул плохо отдохнувших, то ли свежевыпавший ночью снег был тому виной, но к Волге они подъехали уже в сумерки.

— Вона Кострома-то, на том берегу, — обернувшись к седокам и указывая кнутовищем вперед, с какой-то непонятной обидой проговорил ямщик.

— И чего встал? — выкарабкиваясь из липкой дремоты, спросил у него Адаш. — Давай пошевеливайся. Темнеет уже. Не то ворота в городе на ночь закроют, и придется в чистом поле ночевать.

— Дык это… Не получится в Кострому-то… Вона полынья какая… Провалился кто-то. Опасно.

Только тут Сашка услышал слабый звук, доносящийся от реки, будто кто-то звал на помощь. Как будто выброшенный из возка пружиной, он бросился вперед. На широком снежном поле чернела большая продолговатая полынья, над которой возвышалась длинная, метров в пять, крыша какого-то экипажа. Санная колея обрывалась у полыньи. Ни лошадей, ни людей видно не было.

— Вона, дураки… Рыдван-от какой на лед загнали, — раздался за Сашкиной спиной резонерский комментарий ямщика. — А лед-то молодой ишшо, не матерый. Он и того… Лошадок жалко, — заключил он.

И тут снова послышался слабый крик, сносимый в сторону ветром:

— По-мо-ги-те…

— Кричит кто-то, — не очень уверенно сказал Адаш.

— Веревку… вожжи давай, — скомандовал Сашка и кинулся к полынье.

Последние несколько метров перед полыньей они проползли на брюхе. Рыдван возвышался надо льдом почти на метр, дверь в задней стенке была приоткрыта, и именно из-за нее и доносились крики о помощи. Открыть дверь шире и выбраться наружу человек, видимо, не мог — мешала кромка обломившегося льда. Адаш, перекатившись набок, вытащил из ножен меч и крикнул:

— Эй, кто там есть, отойди от двери, сейчас рубить буду!

Хватило одного могучего удара, и сорванная с петель дверь была тут же подхвачена быстрым течением и унесена под лед. В освободившемся проеме завиднелась голова, торчащая над поверхностью воды.

— По-мо-ги-те…

— Руку, руку давай! — Человек был так близко, что стоило ему протянуть руки, и Адаш с Сашкой вытянули бы его на лед, но человек будто не видел их, лишь повторяя, как заведенный:

— По-мо-ги-те!

— Замерз… Сознание отключилось, — быстро сообразил Сашка и мигом, не вставая со льда, скинул с себя одежду.

Адаш не успел еще и слова сказать, как он уже был в ледяной воде, внутри рыдвана.

— Принимай, — скомандовал Сашка, подтолкнув человека, как неодушевленный предмет, к самой кромке льда.

Сначала Адаш вытянул на лед тонувшего, затем Сашку.

— Баба, — констатировал Адаш.

— Ба-ба, — щелкая зубами, согласился с ним Сашка. — Потащили?

— Потащили.

— Эхма, огня надобно… — засуетился ямщик, переступая с ноги на ногу, когда Адаш и Сашка дотащили утопленницу до берега.

— Поди лучше на лед — одежду собери, — распорядился Адаш и тут же Сашке: — До возка бегом, не то околеешь совсем. — Адаш и раньше не отличался склонностью к расхлябанности и метафизической задумчивости, а тут, когда они добежали до возка, таща на себе утопленницу, стал особенно собран, резок и краток. — Натирайся. — И плеснул водки в подставленные ковшиком Сашкины ладони. Пока Сашка кое-как натерся, Адаш разголышил утопленницу. — В тулуп. Натирай ее. — И уложил женщину на тулуп рядом с Сашкой. Вновь плеснул водки и принялся растирать и утопленницу, и Сашку.

— Прижми ее к себе. Крепче. — Он запахнул тулуп, сверху укрыл их вторым, а поверх еще и меховой полстью. — На! — Сунул он под этот ворох свою флягу. — Сам глотни и ей влей. Дышит?

— Вроде дышит… — донесся из-под вороха шуб сдавленный Сашкин голос.