Василий Звягинцев - Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых

И молча, не спеша они курили, давая время пленнику принять окончательное решение.

— Одним словом, так. Четвертый и следующий раз мы будем держать тебя на капельнице, на кардиостимуляторах, и спрашивать, спрашивать…

— Не надо…

— Ответишь?

— Отвечу. Все скажу. Но это — отключите. Нет–нет, врать я больше не буду, но… может, не так сформулирую, или мало ли…

— Слава тебе, господи. Доперло. Кстати, командир, имей в виду, еще разок — и у тебя выработается абсолютный рефлекс. Никогда в жизни в самой малости соврать не сможешь. Представь, хоть в тюрьме, хоть на воле — одно слово не так, и начнется… — Тарханов откровенно веселился. Его–то стресс тоже требовал выхода.

— Нет, не надо, прошу, и так все скажу…

— Скажешь, куда ж ты теперь денешься. Сейчас я тебя передам настоящему следователю. Работайте, желаю приятного времяпрепровождения.

Перед тем как вплотную заняться Герасимовым и его девушками, решили сделать перерыв. Спешить теперь некуда, испытания прибора, сулящего полный переворот в юриспруденции, прошел с полным успехом.

Да и отметить успех обычай требовал.

Максима с Генрихом они отправили в город, снабдив соответствующей суммой. Доктор, по–прежнему терзаемый комплексами, желал гасить их отнюдь не в этой компании, имелась у него в Москве и своя, гордых и не слишком состоятельных интеллигентов, для которых шальная тысяча рублей казалась немыслимой суммой.

Вот и пусть там гуляют привычным образом.

Вадима Тарханов пригласил в небольшой домик, похожий на караулку, расположенный наискось от коттеджа Бубнова. Из окон были хорошо видны все подходы к объекту.

— Теперь только еще один пункт в инструкцию для следователей следует внести, — вслух размышлял по дороге Ляхов, который в Академии среди прочего изучал и основы права. Не только международного, потребного дипломатам, но и гражданского, и уголовного тоже.

— Хотя признание подследственного остается «царицей доказательств», суд, особенно присяжных, предпочитает иметь и более объективные критерии. Так что придется у клиентов просить, чтобы они сами и всю доказательную базу на себя же подбирали. Не так уж трудно будет, думаю, уговорить их вспомнить, где отпечатки пальчиков могли оставить, какие документы наилучшим способом их уличают… Ну и так далее.

— Не проблема, — ответил Тарханов. — Но в данное время лично нам это не нужно, на суд я Фарида в обозримом будущем выводить не собираюсь, он нам в другом качестве понадобится.

Стол в караулке был накрыт со странной в их нынешнем положении эстетикой. Грубо разделанная селедка семужьего посола, кастрюлька с варенной в мундире картошкой, тарелка с косо нарезанными кусками ржаного хлеба, бутылка простецкой водки, рюмки. И все. Даже в Палестине им случалось сиживать за куда более богатым столом.

— И как это понимать? — весело поинтересовался Ляхов, сбрасывая на застеленную солдатским одеялом железную койку в углу штатский пиджак, за ним надавивший шею галстук. Подвинул грубую крашеную табуретку, с иронической усмешкой повертел в пальцах стограммовый граненый стаканчик. Ну, наливай, мол, раз так. Начал чистить обжигающую пальцы картошку. — Вечер в духе ностальжи? Принимается. А чего Татьяну свою не позвал? Она же тут, поблизости? Ну и посидели бы все вместе, по случаю успеха, а равно и в целях углубления знакомства. Мне она понравилась, не скрою. Очень приятная девушка. Совсем не чета нашим, здешним. Ты на ней жениться собрался или как?

— Ты что, с Максимом уже успел вмазать, пока я выходил? — неожиданно мрачным тоном осведомился Тарханов.

— Да, а что? Совершенно по чуть–чуть. По–докторски, медицинского неразведенного. Ровно для приличия. Неудобно же — хватай, братец, свои деньги, и катись! Не извозчик, чай. А ты что, меня когда–нибудь пьяным видел? — ощутил себя вдруг обиженным Вадим.

— Да вот сейчас и вижу. Был бы трезвый — перемолчал бы.

— Ну–ну. Что–то ты строгий, как я погляжу. — Ляхов совершенно не чувствовал себя пьяным, но доказывать это — как раз и значит поддаться на провокацию.

— Хорошо, оставим. У меня к тебе, во–первых, просьба: никогда и никаким образом ни ты, ни твоя Майя не коснитесь моих отношений с Владой…

— Да ты чего, старик, или мы совсем того? Уж о таких вещах капитана Ляхова предупреждать не нужно. Смешно даже как–то…

— Ладно, проехали. А второе — весь этот стол и антураж предназначен для не менее серьезного разговора.

Вот тут Ляхов напрягся. Что в устах Сергея может означать понятие — серьезный разговор? Сражение в ущельях Маалума он, помнится, таким уж серьезным делом не считал. Хотя и обломилось оно им, с одной стороны, орденами и званиями, с другой — неопределенной опасностью на порядочный кусок дальнейшей жизни.

— Готов! Излагай, компаньеро!

Свою стопку водки он махнул лихо и с полным удовольствием, поскольку после спирта начал уже испытывать обычную сухость во рту и желание либо переключиться на минеральную воду, или уж продолжать по полной программе.

Как говорил майор артиллерии Лев Сергеевич Пушкин, младший брат великого поэта, «пить следует начинать с утра и более уже ни на что не отвлекаться!».

— Излагаю. Только отнесись к моим словам посерьезнее, если можно.

И коротко пересказал ему то, как объяснил Маштаков суть прибора, именуемого «Гнев Аллаха». Однако основное внимание Сергей уделил тому, что случилось в краткий миг, когда профессор вдруг протянул руку к тумблеру на панели неизвестного устройства у себя в подвале.

— …Вот я и говорю, не знаю, понятно ли тебе, это как если полдня ездил в танке и смотрел через триплексы, а потом вдруг откинул люк и высунулся по пояс наружу. И воздух чистейший, и видишь все вокруг, будто заново родился… Так и там.

Ляхов в танках и бронетранспортерах ездил и помнил, какой там образуется воздух даже без стрельбы из штатного оружия, а просто за счет подсачивающегося выхлопа и процесса жизнедеятельности экипажа. Слегка даже удивился умению Тарханова образно излагать свои мысли и ощущения.

— …Палатки стоят, зеленые, типа наших армейских УСБ, передняя линейка, песком посыпанная и белыми камешками обозначенная. Мачта с поднятым красным флагом. Травка довольно высокая, свежая, между палатками и дорожками. Вдалеке фанерная веранда, шифером накрытая, похоже, будто столовая. А главное — удивительно отчетливое ощущение, будто был я здесь. Пойду, скажем, к той же столовой и непременно узнаю место, за которым сидел, даже и запахи тогдашних обедов вспомню.

— Но не пошел?

— Нет, не пошел. Испугался.

— Чего?

— Знать бы! Наверное — того, что если пойду, так уже и не вернусь. Но самое главное даже и не это. Возле штабной палатки, как я ее определил, то есть самой большой и разбитой несколько на отшибе от прочих, увидел я стенд: