Василий Звягинцев - Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых

Но пока он был жив и даже в сознании.

Высокий (точнее, сейчас просто длинный) мужик крепкого сложения, с суровым, рубленым лицом, давно небритый и немытый. Попахивало от него основательно. Маскировочный, желто–зелено–бурый комбинезон затаскан по горам, на локтях и коленях протерт и порван. Дышит прерывисто, с хрипом и посвистами.

— Вытяни его, вытяни, — требовал Тарханов, — что хочешь делай, но вытяни…

— Вот теперь — тихо. Иди отсюда. Татьяна, — обернулся он к подбежавшей вслед за Тархановым, далеко опередившей Майю и Розенцвейга девушке. — Ты в институте на медсестру училась?

— Конечно. Только практики восемь лет не было…

— Неважно. Бегом, санитарную сумку из кабины, будешь ассистировать. Остальные — свободны. Полковник, организуй оборону, чтобы в нас хоть полчаса не стреляли.

…Он вогнал раненому сразу тюбик промедола, еще один — кордиамина. Нашел в сумке препарат, резко усиливавший свертываемость крови. Если даже у него там все кишки и не слишком крупные сосуды порваны, от потери крови сразу не помрет.

Оскал давно не чищенных, покрытых зеленоватым налетом и окрашенных кровью зубов был неприятным. Значит, левое легкое пробито точно, если кровь во рту.

Но ты у меня, сволочь, еще поживешь!

— Видал? А ты мне говорил, что здесь ничья земля… — Тарханов не спешил уходить, держал автомат на сгибе левой руки, поигрывал на спуске пальцем, и видно было, что очередной раз стрельнуть он не зазевается.

— Иди, я сказал! — В чине они были равны, и Тарханов вроде как командир экспедиции, но Вадим привык, что при исполнении своих обязанностей, будучи еще совсем молодым военврачом, он без сомнений грубил даже и генерал–лейтенанту Попову, командующему вторым армейским корпусом.

— Если еще один такой же найдется хоть на той горушке, тебя лечить будет уже некому.

Тарханов наконец понял мысль Ляхова и махнул рукой Розенцвейгу, показывая, какую позицию тому следует занять.

И тут же сообразил, что допросить пленного без помощи израильтянина он не сможет.

— Львович, отставить. Идите сюда. По–арабски понимаете?

— Почти свободно.

— Начинайте допрос…

Но пленник, которому от промедола здорово полегчало, посаженный спиной к камню, отчего и кровь в брюшной и плевральной полостях оттекла вниз, и легкие немного очистились, вдруг ответил на приличном русском языке:

— Арабский — не нужно. Мы с тобой, капитан, земляки. Я тебя в бинокль видел, на перевале. Хорошо воевали. Помнишь, я кричал — не стреляй, не наша война, дома разберемся?

Ляхов этого не помнил. Мало ли кто чего в том бою кричал.

— Ты — кто?

— Чеченец, конечно. Девять лет уже воюю. Вы нас из наших гор выбили, мы сюда пришли. Чечня все равно будет свободной.

Было мужику на вид лет тридцать пять. Значит, по его словам, та война длится почти всю его сознательную жизнь.

Но последние пятьдесят лет в чеченских горах и вообще на Кавказе серьезных боестолкновений не случалось. Что–то подобное было в конце сороковых годов, но не выходящее за рамки обычных туземных беспорядков, даже в учебники по тактике не вошло самостоятельным разделом.

— Парень, ты бредишь? Какая Чечня? Какие девять лет? Я тебе помогу, сейчас в машину погрузим, в госпиталь поедем.

— Не надо, командир. Не гони пургу. Какой госпиталь, откуда? Я еще в Советской армии служил, старшим сержантом дембельнулся. Потом с вами воевал, у Дудаева, у Масхадова. Немножко не получилось. Задурили нас, что Союз развалился, Россия тоже, генерал Дудаев свободу даст. Там воевал, сюда, на Израиль, воевать приехал… Теперь за деньги, честно скажу. Слушай, еще укол сделай или покурить дай…

Ляхов не понимал, о чем ведет речь умирающий боевик, а что он умирал, сомнений не было. Но потянуть его еще минут двадцать он мог.

— Курить не стоит. А легче сейчас станет. Так говори…

— Командир, не понимаю, да. Ты молодец, похож на моего ротного, тот тоже хороший мужик был, все равно ему, чеченец, русский, мордовец. Нормально жили, служили. Пять значков получил. Тебе скажу…

Домой приехал, пожил немного, жениться хотел, не успел. Потом плохо стало. Война, война… Надоело, мы убиваем, нас убивают. Приехали два месяца назад в Трабзон, из Иордании. По две штуки баксов получили, задание простое: сопроводить караван с оружием до Израиля, потом еще пять штук получить, и иди куда хочешь.

Дыхание у раненого ускорялось, становилось сбивчивым, вот–вот перейдет в чейн–стоксовское [81] Дыхание Чейна — Стокса — волнообразное чередование быстрого, поверхностного и медленного, глубокого, обычно считается предвестником скорой смерти. .

Но он еще говорил и старался сказать как можно больше, правда, не того, что интересовало Ляхова, а волновало лично его.

— Не повезло, на перевале на вас наткнулись. У меня хорошая память, капитан, я тебя в бинокль увидел и запомнил, когда ты в нас стрелял… Я в тебя тоже стрелял, не попал, правда. А ты в меня почти попал.

Ляхов не успевал понять и осмыслить торопливые, горячечные слова пленника. Как–то они стыковались, совпадали с тем, что удалось увидеть на погранзаставе другой реальности.

Было здорово интересно — получается, они пересекались с чеченцем именно там. Тот его видел, запомнил. А Ляхов его — нет. Но переспрашивать — времени не было. Пусть успеет сказать, что хочет. А уж там…

Господи, хоть бы час еще он пожил! Была бы «автоперевязка» [82] «Автоперевязка» — армейская санитарная машина, оборудованная для проведения хирургических операций первой врачебной, иногда — специализированной медицинской помощи. здесь и фельдшер Капустин…

Стоп, а это откуда? Какой Капустин?

— Таня, в сумке, адреналин, ампула, набери в шприц. Ноль один.

Раненый продолжал говорить, все время его тянуло подняться. Он отталкивался руками от земли, старался сесть повыше. Словно насекомое, влекомое инстинктом геотропизма [83] Геотропизм — стремление живых существ принимать определенное положение по отношению к центру Земли. Положительный — вниз, отрицательный — вверх. .

Кашлял, выплевывая черные сгустки крови.

— Я, когда увидел, что на русских вышли, не захотел… Всех вперед гнали, я не пошел. Ну вас, подумал. Сами ловите. Я — уже! Старого муллу охранять стал. Спокойнее. Показалось, снова сам с собой воевать должен. В одной армии служили. Комсомольское вспомнил, Атаги… Наших тысяча погибла, я еле ушел.

Тут рвануло что–то. Ох, сильно рвануло! Полдня я в себя приходил. Нас двенадцать человек живых осталось. Куда остальные делись — не понял. Пошли — никого вокруг нет. Пустая земля. Долго по горам ходили. Нашли аул — тоже нет людей.

Страшно стало, брат. В ад попали, слушай. Поссорились. Я — чеченец, почти русский, те все — не знаю, арабы, курды. Их язык почти не понимал. Думал — ну вас всех. Домой пойду. Не так далеко. Деньги были, из Трабзона в Батуми доехать хватило бы. Один черкес еще с нами был, земляк, из Зеленчукской, вместе хотели — пропал…