Андрей Архипов - Ветлужцы

— А что? Кроме этого еще что-то есть? — недоуменно взмыли вверх мальчишечьи брови.

— Евангелие — это Слово Божие, в Апостоле про деяния святых апостолов излагается, Псалтирь — книга пророка и царя Давида. А еще есть следованная Псалтирь, служебник с богослужебными текстами, требник с чинопоследованиями таинств…

— А…

— Изложены там чины отпевания и погребения усопших, чин освящения воды, молитвы по рождении младенца, при его наречении. Понятно, чадо?

— Угу, — часто закивал головой Вовка. — Как крестить, как венчать…

— Так вот, кроме того нужна минея общая с молитвословиями всем святым, триодь постная и цветная с песнопениями… А в соборных церквях еще и шестоднев с ними же, стихирарь с собраниями духовных стихов и типикон, он же церковный устав.

— Э… дед Радимир, а про отношение твое к этим… архиереям никому говорить не надо, да?

— Эх… молодо-зелено!

— Да я все понимаю.

— Понимает он… Мыслишь, другие не знают, что у меня в голове? Или в других одна тишь да гладь? Да у нас крещеные все лишь в первом или втором поколении, оттого и рвения особого не приобрели, христианское с языческим иной раз путают! Про другое речь — почему я тебе все начистоту говорю? Во-первых, я старый уже, страха во мне нет, а думами своими поделиться с кем-то надо. А во-вторых, другие не поймут, вы же впятером как-то иначе устроены… Хоть некоторые еще сопля соплей. — Палец старца, увенчанный почерневшим от неосторожного удара ногтем, поддел нос мальчишки, вызвав у обоих веселую улыбку. — Однако боюсь я зачатки твоей веры на корню изничтожить. Ты ведь сам признавался недавно, что лишь уважением к поколениям предков сия вера в тебе живет, никто этого ростка в твоей душе не поливал и не удобрял.

— Ничто уже, наверное, этого не изменит, дед Радимир, — еле заметно скривился Вовка, перебирая пальцами неровные железные буквицы. — Пока я верю лишь в людей и их способность творить добро… и зло. Расскажи лучше, что с тобой дальше было? Ушел ты из монастыря, да?

— Не сразу, на несколько зим задержался. Лишь наслушавшись, как епископы язычников к Христу примучивают, плюнул на все и подался к родичам под Переяславль, не захотел совсем бросать мирскую жизнь. — Радимир тяжело вздохнул и стал завершать разговор. — А уж дальше ты знаешь… Ну, какой урок ты из моей сказки вынес, чадо?

— Какой? Так сразу и не скажешь… Тяжко жить на Руси! — выдал вердикт Вовка, основательно почесав свой затылок.

— Не то, — нахмурился Радимир. — Не о прошедшем думай, а о том, что сделать надобно!

— Не надо судить о человеке по его вере, а лишь по делам его? — складно вырвалось у Вовки.

— Близко к истине, отрок, близко! Учинить надо такую правду, дабы всем окружающим неповадно было судить о человеке по его вере! Лишь по поступкам и оказанной помощи страждущим и обиженным! Тогда людишкам полегче будет влачить существование свое, народы меж собой раздор учинять не будут, и минет страшная чаша войны многих и многих!

— А как же смута между князьями одной и той же веры? Ты же сам говорил про самую страшную битву на реке Немиге!

Радимир сначала лишь покачал седой головой и замолчал, застыв сгорбленной фигурой над своей клюкой. Однако по прошествии некоторого времени неподвижный силуэт покачнулся, и, превозмогая внутри себя какие-то противоречия, старец все-таки соизволил ответить:

— Люди не могут долго существовать вместе без единой цели и без совести. Лишь исчезнет сильная рука, что сдерживает их как одно целое, так чужими становятся они друг другу, биться меж собой начинают до крови. А вот как их потом объединить или просто не дать распасться? Такого урока у меня не было, чадо! Может, тебе его жизнь подскажет, и ты узнаешь, как смуту между своими на Руси изничтожить… А пока лучше покажи мне, как ты печатать свою азбуку будешь. Ведь не хватит тебе буквиц, что ты по лавке рассыпал. Из чего чернила делать собираешься? И где бумагу возьмешь, на которой оную печать будешь ставить?

Пронзенная яркой дорожкой от ночного стража, висящего над горизонтом огромным желтым шаром с серыми пятнами разводов, простирается вдаль черная скатерть бесконечного моря. Перебирая дрожащие волны, лунный свет пытается добраться до покрытого валунами берега, чтобы отдохнуть там на мокром песке, но разогнавшись, проходит его и продолжает взбираться по нависшему темной глыбой обрывистому холму. Поднявшись наверх, усталый от долгой дороги, бледный отсвет закатившегося солнца замирает, путаясь в высоких стеблях густых трав, растущих на самом обрыве. А те начинают трепетать в лучах извечного спутника земли, подергиваясь темнотой, когда желанный источник света изредка закрывают набегающие кляксы облаков.

От груды нагретых за длинный летний день камней поднимается тепло и обволакивает тело невесомым заботливым покрывалом жаркой ночи, которое изредка распахивается налетающим с моря ветром. Терпкий запах полыни и пыли, поднятый вверх слабым его дуновением, воспринимается как аромат дорог, зовущих поставить свои босые ступни на их теплую шершавую поверхность.

Звезды… сияющие своей первозданностью на ярком ночном небе, звезды… не отпускающие от себя брошенного вскользь взгляда, звезды… зовущие, манящие, кружащие тебе голову кажущейся близостью. И звуки… Шорох перекатывающихся камней, обтачивающих друг друга под мерными толчками набегающих волн. Шепот воды, стремящейся вернуться обратно в свое лоно после того, как были исследованы все блестящие голыши на прибрежном пляже. Доносящийся из степи стрекот цикад, облепивших понурые ветки засохшего кустарника. Их пение изредка прерывается порывами теплого ветра, который немного приглушает звук, исходящий от этих сладкоголосых крылатых созданий. Хруст гальки под чьей-то неосторожной ногой. Ночь, типично крымская ночь на восточном побережье полуострова и сухой ветер, облизывающий вершины взгромоздившихся вокруг скал.

И шепот, опять этот еле слышный шепот… нет, это не тихий плеск прибрежных волн. Кажется, что кто-то пытается достучаться до тебя, уютно устроившегося среди бескрайней благодати южной ночи. Спина опирается на нагретый жарким днем валун, а рука подпирает подбородок, не позволяя ему опуститься, следуя примеру слипающихся век.

— Эй, Николай! Коля, ершом твою медь, как ты сказывал давеча! Да ты спишь, что ли? — донесся издалека мерзкий скрипучий голос, выдергивающий сознание на поверхность обыденности.

— Тш-ш-ш… Чего ты разорался, Никифор? — Радужная пелена сна окончательно разорвалась под прикосновениями шелестящих букв, пронзающих бесконечную размерность окружающего пространства своими резкими звуками. — Не видишь? Уснул он, намаявшись за весь день, пока мы тут собирались да лясы точили!