Константин Шильдкрет - Розмысл царя Иоанна Грозного

Жёлтый паучок подмигнул и заскользил по золоту риз. Переливчато заулыбались жемчуга и изумруды на венце Володимира.

Зрачки Иоанна загорелись жадными огоньками. На лбу собрались упрямые складки, и хмурою тенью передёрнулись брови.

— Малюту! — вдруг оскалились зубы. — Малюту!

Дозорный стремглав бросился из сеней. Застёгивая на ходу кафтан, в опочивальню ворвался Скуратов.

— Абие волю сидети с Грязным, Годуновым, Челядниным да Фуниковым!

Быстро, прежде чем Малюта успел расставить лавки, пришли советники.

Грозный стукнул кулаком по столу.

— Одолеть ливонцев! Живота лишиться, а одолеть! — И, неожиданно смягчаясь, мечтательно; — Да ещё торг наладить с любезными сердцу нашему гостями аглицкими через Обдорские и Кондинские северные страны. — Он приподнял голову и оттопырил капризно губы. — Чего попримолкли? Аль не любы вам те басурмены?

Борис вытаращил глаза.

— Что тебе любо, царь, то и нашему сердцу на радость.

Иоанн глубоко вздохнул.

— А и не миновать стать, загонят меня из Русии крамольники. Придётся, видно, остатние дни свои коротать за морем, у той агличанки [100] …остатние дни свои коротать за морем, у той англичанки! — Имеется в виду английская королева Елизавета I Тюдор (1533–1603), которая намеревалась предоставить убежище Ивану Грозному. !

— Помилуй Бог! Не кручинь ты нас, государь!

— Чего уж! Ведаю, про что сказываю… Повсюду шарит израда.

Он зажмурился и снова мечтательно протянул:

— Злата бы силу! Со златом весь бы мир одолел!

Челяднин припал к царёвой руке.

— Всё по-твоему будет. Дал бы допрежь всего Господь с израдою расправиться.

Окольничий перевёл дух и, поклонившись в пояс, вперил молитвенный взгляд в подволоку.

Царь зажал в кулаке непослушно подпрыгивающую бороду и любопытно насторожился.

— Аль надумал чего?

Челяднин незаметно подтолкнул ногой казначея.

— Вели Фуникову домолвить. Его затея.

Истово и долго крестился казначей на образ Егория Храброго, потом мягко уставился на царя.

— И порешили мы с Грязным, Челядниным да и с Борисом и Малютою сдобыть тебе и денег силу, и волю над земщиной.

Советники переглянулись и опустились на колени. Грозный заёрзал в кресле. Левый его глаз почти закрылся, на виске грязно-сапфировой подковкой вздулись жилы, а пальцы судорожно сжимали посох.

— Сказывай.

Все заговорили хором. Чувствуя, что их затея приходится по мысли Иоанну, советники заметно осмелели. Робкая застенчивость сменилась хвастливою гордостью. Каждый изо всех сил стремился доказать, что им первым придуман хитрый выход. Лишь Годунов скромно тупился, изредка вливая в общий гомон два-три слова. И потому что все перекрикивали друг друга, царю казалось, будто дело говорит один Борис.

Наконец всё стихло. Грозный облокотился о спину Годунова.

— А ежели Симеон да с потехи и впрямь полюбится Русии?

Фуников прищёлкнул пальцем.

— А либо у стряпчих не хватит зелья, чтоб извести не единого, а сорок сороков Бекбулатовичей, князьков татарских?

Тяжело поднявшись, Иоанн раздумчиво поглядел через оконце на чёрный Кремль. Вдруг он отшвырнул посох и, закинув за голову руки, расхохотался.

— Так лют яз, по земщине выходит? А не покажете ли милость, князь-бояре, челом ударить касимовскому Симеону, что замест меня засядет на стол московской? — И, обрываясь, властно взмахнул рукой: — Волю! Быть отсель Бекбулатовичу царём и великим князем! Пускай володеет земщиной! Пиши грамоту, Борис!

Годунов вздрогнул.

«А что, ежели прознается затея? — подумалось ему. — Не позабыть ни земским, ни митрополиту той грамоты по гроб».

Он конфузливо улыбнулся и с глубоким вздохом объявил:

— Сам ведаешь, мой государь! Грамматичного ученья яз не сведый до мала от юности, яко ни простым буквам навычен бе.

Царь шутливо погрозился.

— Гоже. Напишет Висковатой под твой подсказ.

Лёгким движением головы отпустив советников, он благодарно воздел к небу руки.

— Ты еси премудрый. Тебе слава и честь, и поклонение, и благодарение.

И, почесав бороду, просто прибавил:

— Тебе, Отец, чистая моя молитва, а мне для твоей же славы могутная казна.

Земские бояре растерялись: пошто ушёл из Кремля на Покровку, а потом в Александровскую слободу Иоанн, оставив касимовскому хану, татарину крещёному, стол московский? Чуяли вотчинники, что неспроста такой потехой тешится великий князь.

А опальные снова подняли головы.

— Лихо было ему при высокородных? — радостно потирали руки соседи по украйным усадьбам, Замятня и Прозоровский. — Мы-ста велеречивы да супротивны больно! То ли Скуратовы да Биркины! Что ни скричит петух, то куры все — да, да, да, да. А и пришло к тому, недалече та пора, ударит нам челом: «Покажите милость! Приходите, яко издревле ведётся, володеть и править вкупе!» И потихоньку стали складывать добро в дорогу на дедовы места.

Что ни день — приезжали в слободу со всех концов разведчики-князья. Грозный принимал всех одинаково: с поклоном и смиренною улыбкою. В чёрной рясе и выцветшей скуфейке царь выглядел таким пришибленным и жалким, что даже у лютых его врагов больно сжималось сердце.

Князь Пётр Горенской [101] Горенский Пётр Иванович — из князей, ветвь князей Оболенских; кравчий, казнён в 1565 году. сидел до сумерек в келье Иоанна. Вместе с ним молился и пил из общего ковша простую воду да тешился просяными лепёшками, густо посыпанными, солью.

Перед расставанием Грозный облобызался с гостем, поклонился ему в пояс по монашескому чину и со вздохом обронил:

— Велики грехи мои, боярин. Другойцы така туга на сердце ляжет — живот не мил. И веры нету, спасусь ли в недостойных своих молениях!

Голова его сиротливо склонилась на острое плечо.

— Концом бы живота пожаловал меня Господь. Избавил бы от злой туги.

Горенской в страхе отступил.

— Не ропщи, царь. Не внемли гласу сатаны. То он совращает дух.

И ласково, точно баюкая:

— Мало ль кречетов да аргамаков у тебя? Изведи кручину потехою да… (он запнулся, но тотчас же голос его окреп) дружбой нерушимой с земщиной высокородной.

На мгновение скрестились два острых взгляда и погасли.

Глаза царя снова заволоклись дымкою печали.

— Так-то, боярин! Были у меня и кречеты добрые, да поизвелись: охотою не тешусь; пришли на меня кручины великие; был охоч и до аргамаков-жеребцов добрых, до палок железных с наводом, до пищалей ручных, чтоб были цельны и легки. А ныне никакая потеха в потеху…

Едва Горенской скрылся за поворотом сеней, в царёву келью, через потайную дверь, вошёл выряженный послушником Фуников. Тонкие губы его собрались в лукавую усмешку. Простодушно, по-детски, светились ясные глаза.