Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко

– Я боец РПАУ(м), – тяжело вздохнул Паша и выстрелил от бедра, не целясь.

Прогрессор завершил доклад смачным чихом в рукав. Ворон изучал донесение. Кроме них, в хате на печке сидело двое хозяйкиных детей, которые периодически выглядывали оттуда.

Наконец атаман отложил листок в сторону.

– Сюда идет пять батальонов и бронепоезд с отравляющими газами?

Ворон хмыкнул. Негода всего–то просил снарядов.

С улицы раздался визг. Потом чей–то дикий хохот и прочувствованные матюки.

Прогрессор чихнул еще раз и выглянул на улицу. Там стояли бабка, в подозрительно новой бекеше, Юрко, с топором наперевес, ординарец Ляховского, с карабином, а из бабкиного свинарника выглядывало хитрое свиное рыло с куском ткани в зубах. Похоже, свинья хотела жить, а Юрко хотел свиных ушей. Или холодца. Или ребрышек. Только зачем же с топором на животинку кидаться? То ж не контра какая, а безвинное создание свинской породы.

Юрко затоптал окурок. Ну вот. Теперь все понятно. Ему что на белогвардейца с ножом, что на свинью с топором – одинаково весело. Нет, боец–то он хороший, бесстрашный, только жженной шерстью от него за версту тянет. И когда–нибудь и на него пуля найдется.

Татарчук по улице идет, коня трофейного в поводу ведет. Хороший конь, рыжий. У Негоды под седлом до сегодняшнего дня ходил. Так ему с новым хозяином не хуже будет, Татарчук животину не обижает, в отличие от людей.

Палий из бывшей ставки Негоды показался, сумка седельная через плечо перекинута. Тощевата сумка, ничего не скажешь. Интересно, а что у Негоды ценного было?

– Одна гербата. Ну и люди, до чего же жадные.

Прогрессор выпучил глаза. Он и слова такого никогда не слышал.

– На, смотри, – Палий раскрыл седельную сумку. Там лежали шесть пачек чая. И чистые подштанники. – Белье не дам, сразу говорю.

Прогрессор благодарно чихнул. Шесть пачек чая. Вот просто так взял и отдал. Наивное создание. А скажи кто месяц назад, что успешный студент, почти что гордость курса и родительский любимчик будет радоваться дешевому чаю – Паша бы от души посмеялся.

Большая часть бойцов осталась в свежезахваченном селе, а десяток неровным строем потянулся в Кривую Балку и за нее. Прогрессор плелся в самом хвосте, за незнакомым хлопцем в латаном френче. Тот, в отличие от некоторых, прибарахлился – из скатки выглядывал солнечный кружевной зонтик, а седельные сумки почти расходились по швам. Пригревало солнце, где–то премило пели птички. Прямо пастораль какая–то. Да еще и грандиозная гулянка намечается.

А вот и село, женщины из–за тынов выглядывают, собаки лают, а хвостами виляют, тоже радуются. Уже и чем–то жареным тянет, то ли луком, то ли салом. Вот коровник виден. Это кто ж ему так крышу разобрал? Вот жена Палия стоит, в позе «руки в боки». Вот – соседка–старуха на улицу выползла, смотрит на повстанцев и шамкает чего–то. Видимо, проклинает. Из хаты с дверью зеленой Глина вышел, смотрит недобро. Еще бы! Кому бой да трофеи ценные, а кому и санитаром работать бесплатно. Шульга может только дулю дать в благодарность. И, конечно же, никаких никто пленных не взял. Так и от скуки помереть можно.

Уже кто–то гармонь пробует, а собака подвывает. А кто и бутыль приволок. Люди добрые, а разве самогонка синяя? Уже и дивуля какая–то на улицу высунулась, хихикает призывно, Глине моргает. Вот что значит – новые штаны! О, и Палий нарисовался, с чугунком квашеной капусты. Ничего закусь, и главное – чугунок, товарищи повстанцы, штука неубиваемая. А горшок заденет кто локтем – пропала капуста. Иди сюда, саботажник ты наш. Не стой, як засватанный. От – вареники, несоленые только, от – капуста, и самогон еще не весь приговорили. Шо завтра будет – а бис его знае, а сегодня – гуляем!

А это что еще за парад–алле? Это ж кого надо таким образом волочить? Так и задушить можно. Если пленника за лошадью ведешь, так ему веревку не на шею надо привязывать, а за пояс. И шо ж воно такое? Тарасенко, приволок черти–кого, и тоже не рассказываешь. Шо значит «неспелый коммунист»? А, так это комсомолец? Из подвала вылез? Палий! Положь ножик. Положи ножик, им хлеб режут. Уже и мотузку кто–то привязал. Пошли–пошли, краснопузый, как раз вовремя вылез. Вот и повеселишь нас, польку–бабочку потанцуешь. Мне для тебя даже табуретки не жалко. О, як заплясал! А то все отнекивался да вырывался. Глаз не оторвать, шкода только, что не ихний главный, мурло лысое. Он бы еще красивше танцевал.

В ставке Ляховского было шумно и дымно. Сам Ляховский смолил третью самокрутку за час. И было ему от чего нервничать – хоть и взяли станцию, да только многовато убитых. И недобро смотрят уцелевшие. Татарчук вообще заявил, что с твоей тактикой только с будяками воевать. И дверью шарахнул. Вот как хочешь, так его и понимай. Сам тоже – вечно в первый ряд лезет, смерти ищет. А она на него обиделась. Да еще и пассажиры эти чертовы – три старухи в салопчиках. И кто–то в шляпке. Старухи возмущаются, что у них из узлов все серебряные ложки повытряхивали, а обладательница шляпки злорадствует. Странная она какая–то. И коса фальшивая.

А оба прогрессора сидели в хате, пили чай и сушили мозги. С одной стороны, хорошо, что не только у Паши приступы амнезии, а с другой стороны – странная она какая–то, избирательная.

– Возьмем, к примеру, Щуся. Почему я его помню, а половину предметов на курсе – нет? – разглагольствовал Лось.

Паша грустно чавкнул. Он впервые слышал эту фамилию. Тут бы с телевизором разобраться.

– А кто такой вообще Щусь, что ты его помнишь?

– Дружок батьки Махно, – Лось почесал в затылке, – я фотографию видел.

– Меня гораздо больше интересует, когда состоялся первый полет человека в космос, – Паша потянулся за следующим леденцом, – чем всякие ожившие фотографии.

– А он вообще летал? – вот теперь Паша испугался по–настоящему.

– Если ты еще не забыл, что вообще стало с махновщиной?

– Тебе матом или куртуазно? – Лось глядел куда–то в сторону, а точнее, на дверь.

Паша одним глотком допил чай и быстро вышел. Вот так, значит, получается. Даже имени не останется. И даже строчки в учебнике не напишут. И сам виноват, сам. Конечно, можно сдаться кому–нибудь, но если расстреляют? А двадцать или даже меньше лет жизни в поганых бытовых условиях, шарахаться от каждого стука в дверь? А соседи тоже могут донести куда надо.

Навстречу шел полузнакомый махновец в черкеске. Татарчук, или как–то так. А он что возле хаты забыл? А если он слышал? Татарчук будто услышал, повернулся к ошалевшему прогрессору.

– У Ляховского твоя девка, иди с ним поговори. Паша уже ничего не понимал – какая девка? Почему моя? И если это моя знакомая, то что она делает у этого маньяка–любителя?

Маньяк–любитель забился в угол, скорчившись на табуретке. От дыма в хате резало глаза и забивало дух. А над Ляховским нависала дамочка монументальных форм, которая требовала от него беспрепятственного проезда в Крым, к родственникам, потому что ее дочери опасно находиться на театре военных действий. Подумаешь, какая цаца. И сама себя под монастырь подводит, не зря ее дочь заткнуть пытается. А дочка тоже чего–то говорит. Какой эсер? Ну был в здешних краях Николаев, по подпольной кличке, угораздило ж его, Гельминт. Так его отряд разгромлен. Так что, у мамаши с дочкой политическое несоответствие? С одной стороны, лишний боец– это хорошо, а с другой стороны – одна баба на сорок мужиков. Своего ординарца Ляховский не считал.