Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко

И зачем только читал эту дурацкую книгу? Ни автора не запомнил, ни названия, только благолепные картины мира, где белые смогли победить. Держи карман шире! Сидишь в гостях у каких–то непонятных людей, откуда они только взялись? Хорошо еще, что хоть палата отдельная, из всей меблировки – кровать, табурет и подоконник. Но можно бы было с кем–то поговорить, а так – медсестра на вопросы не отвечает, вернее, отвечает в том смысле, что не знает. Гостеприимные хозяева, что и говорить! Паша поставил свой ужин на табурет, лег, завернувшись в одеяло. И стоило ради такого сбегать из тюрьмы? Давно бы уже повесили, и рука бы точно не болела.

Деликатный стук в дверь шарахнул по нервам вражеским артобстрелом. И что тут сказать? Медицинское сословие обычно не стучит, радостно заходит с лотком бинтов или тарелкой гадости, значит, это за ним.

– Войдите, – обреченно сказал Паша.

Картина маслом по сыру, отрок благонравнейший в три четверти. И даже не скажешь, что это ушастое создание хладнокровно убивало людей во тьме ночной. Но, что было гораздо важнее, Устим не только привел себя в пристойный вид – шею вымыл, рубашку сменил, пуговицы к пиджаку пришил – но и принес какой–то промасленный кулек. Хороший мальчик, заботливый. И пирожки хорошие, с печенкой.

– Ты, я вижу не голодный, – прогрессор облизнулся, но третий пирожок решил оставить на потом, – а Глина как?

– Обычно. Споймал Катерину Матвеевну

– Понял, дальше можешь не рассказывать, – Паша представил себе махновца где–то в Туркестане. Получилось смешно. – Какие еще новости?

– Новости, – Устим повел плечами, будто примеряя пиджак, – новости такие, что пока держимся. Деникин в Харькове да на Киев собирается, краснюки драпают под Воронеж. Хорошее у Петлюры войско, но малое.

– Какое? – Паша не обладал способностями к иностранным языкам, а суржик только еще больше запутывал.

– Народу маловато. Кажуть, у него галичане козырные есть, на самый крайний случай полки спрятаны. Еще по небу летит звезда с хвостом, ее можна в телескоп побачить.

Кометы прогрессора никогда не интересовали. Летит себе и летит.

– Еще хтось комусь казав, а я мимо шел, шо твой батько с ихним бухгалтером союз заключили. И шо в знак добрых намерений идет до него Матюшенко, который черный, с двумя сотнями.

Паша сначала не понял, а потом все–таки разобрался. Увы, почтенный продавец сантехники и владелец маленькой фирмы здесь был совершенно не при чем. Радующее слух словосочетание «твой батько» относилось к Махно.

Странно, даже когда в школе задали дурацкое сочинение по истории, Паша напряг мозги и старательно вывел себя белогвардейцем, культурно гуляющим по проспекту. А закадычный друг Лось шокировал безобиднейшую бабку–историчку Неонилу Николаевну. Ей и так было неприятно читать про белогвардейцев, а тут ей на стол планирует тетрадь с развеселым описанием махновского житья–бытья. Что с него взять, он уже тогда симпатизировал этим нехорошим людям.

Но что забыл Паша среди этих непонятных людей? Это ведь не махновцы, это какие–то совершенно загадочные персонажи. И форма, и странные звания, и даже боевой клич другой. Хотя после товарища Николаева, земля ему пером, прогрессор уже ничему не удивлялся, да и высказывать разные теории о якобы искусственном происхождении украинцев уже как–то не тянуло. Эти относились к своему флагу желто–синему и идее независимой Украины крайне трепетно, и могли подкрепить свое отношение пулей между глаз. И, похоже, ни о каких соглашениях с добровольцами речи не шло, а некоторые даже подсчитывали убитых золотопогонников, выцарапывая на прикладе крестик, красные, соответственно, помечались звездочкой. И теперь Паше стало понятно, для чего гуртовому был тот кусок бечевки, длинный такой кусок, где–то с пятнадцатью узелками. Просто человек не захотел портить приклад, мотузочка, она ж дешевле. А различий между врагами Шульга–петлюровец не делал. Но ведь для товарищей петлюровцы были вполне обычными людьми, а не источником удивления. Значит, их идеи разделяли, или понимали, или хотя бы слышали много людей.

И это было даже не обидно, а попросту не вписывалось в привычную картину мира. Ну ладно, кого–то там в Киеве застрелили. Надо же человеку где–то умереть. Ну мова их полупонятная, хлопцам спасибо, хоть чуть–чуть прогрессор понимал. Песни ею петь хорошо, жалостные. Хотя какая народная песня не жалостная? А, оказывается, той мовой и приказывать можно. А значок их непонятный, трезуб, расшифровывается, как воля. Вот так хитро слово написано, графически. Но эти шароварники были вовсе не персонажами опер или там Гоголя. Да и с Гоголем происходили какие–то странные вещи – уже восемь человек утверждали, что не писал Николай Васильевич никаких «Мертвых Душ», и эти восемь человек были людьми культурными, а один даже преподавал неорганическую химию в харьковском университете. Вместо этого химик нахваливал крайне живописное и возвеличивающее душу украинскую произведение «Слепой бандурист». Паша не был ни литератором, ни филологом, но что–то тут было совсем не то. И прогрессору впервые, за три долгих, муторных месяца пребывания здесь, стало по настоящему страшно.

Паша попытался подумать о чем–то более приятном, например, о картошке, которую давали в госпитале по средам. Среда – это завтра, значит, будет нормальная вареная картошка и даже с кусочком сала сбоку.

– Може, тебе письмо написать? Ты диктуешь, я пишу. Я вмею, – Устим старался быть полезным.

Прогрессор дернулся. Идея была хорошей, но куда же отправлять? Мало ли где Ляховский гуляет. Да и есть ли еще его отряд? Может, и в живых уже никого не осталось. А жена с тем же успехом могла сбежать в Баден–Баден, потому что там тихо, мирно и вообще Швейцария – страна нейтральная.

– Шо, нема кому? – Устим сидел на подоконнике, вытирая спиной давно немытое окошко.

– Нет, нема куда. Я ж не знаю, где моя жена.

Атаман присвистнул.

– Размечтался! Она с какими–то махновцами крутится, вместо милосердной сестры, а не то, что ты подумал.

Устим заулыбался, но промолчал.

– И якого она сословия?

– Военного, на курсах училась юнкерских.

Устим пожал плечами. Не мала баба клопоту, как говориться. Вот Олеся нигде не училась, зато такие вареники лепит, что царя эфиопского кормить не стыдно. А ученые женщины готовить не умеют. Вот эта, которая в Париже живет, даже юшки сварить не смогла, голодной весь день ходила, шоб эксперимент не прерывать. Так она ж ученая, а тут на трезвую голову кажут, что жена – юнкер. То як?

В палату вплыла сестра милосердия Татьяна Поликарповна, дама исключительных форм и исключительно заляпанного белого халата. Качественный японский йод отстирывался с большим трудом, стояла себе большая банка в шкафчике, никому не мешала, пока какие–то идиоты не начали вести артогонь. Вот банка и разбилась, и вымазала мирно лежащую на полу сестру милосердия.