Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко

– Мир вашей хате! – махновец от такого приветствия остановился.

– А де тут хата? – Палий улыбался, и улыбка у него была хуже прежней на порядок. Видно, у дантиста не нашлось приличных материалов, и невезучий пациент скалился стальными коронками.

– Шо, с печки упал?

– Нет, – Паша попытался придать себе импозантный внешний вид, выпятив грудь, – в подполье работал. С петлюровцем из тюрьмы сбежал и диверсии проводил, убирая сочувствующих добровольцам жителей.

– Тоже дело. И как у контры в тюрьме? Я ж не сидел, не знаю.

– Плохо, холодно и голодно.

– От потому тюрьмы надо взрывать. Все равно от них нема проку – преступника не исправит, а из невиновного человека зверя сделает.

Паша хотел ответить, но промолчал. Во–первых, что толку переубеждать анархиста? Во–вторых, больше месяца человека не видел, интересно, как у него дела. В–третьих, он был прав. Махно сидел, но благолепным крестьянином не стал.

– Как твои поживают?

– Хорошо поживают. Жинка кроликов завела. Сидят в загородке, морды наглые, и харчами перебирают.

– А ты их правильно кормишь? Мел им даешь? – прогрессор где–то слышал, что кроликам надо давать мел для усвоения кальция.

– Они живут як в бога за пазухой. Их даже чешут каждую пятницу. Жинка хочет себе кофту связать на зиму.

Дурдом. Тут еще непонятно, чем все это закончиться, а кто–то уже к зиме готовится. Да от тех кроликов и мокрого места не останется, если по селу артобстрел будет. И от семьи твоей – тоже.

– Як дела на фронте?

– Як у всех. Мы рубаем, нас рубают.

Очень информативно. Ну и ладно, не хочешь говорить – не надо, тем более белогвардейские шпионы – это такие же люди и могут услышать что–нибудь важное.

– Тебе пожрать принести?

Паша отрицательно мотнул головой. Если человек спокойно ест сушеные красные перцы и заедает чесноком, то лучше не рисковать.

– Ну бывай, – Палий свернул куда–то за «Торговый дом Семибоярова».

Прогрессор медленно побрел обратно. С одной стороны, хорошо, что человек вычухался, а с другой – он меня зауважал. Не за то, что я грамотный или образованный, а за то, что я ему сказал. И я не солгал. Он уже считает меня равным себе, таким же убийцей. И кто из нас хуже – байстрюк чубатый, с мозолями от сабли, или я, который пришел из сытого времени, где войны уже другие, а лихое черное знамя давно и надежно втоптано в грязь. И для чего я сюда пришел, забыв про паровые котлетки? И самое плохое то, что я знаю ответ, просто не хочу его говорить даже себе.

Лось задумчиво глядел на мирный и местами даже буколический пейзаж. Вот только в этот пейзаж плохо вписывался Василенко, со своим черно–красным флагом. Также здоровую нотку хаоса вносил Томашевский, которому сердобольная старушка дала какую–то подозрительную рубашку. В принципе, нормальная местная сорочка, вышиванка. Только чего черная? И чего некоторые товарищи смотрят да лыбятся, будто им анекдот про Троцкого рассказали? Да и компания нынешняя доверия не внушает – дезертиры, хорунжий, и Ковалев–байстрюк за пулеметом. Нет, понятно, что Крысюк тоже хочет немного отдохнуть и заняться личными делами, но если у Ковалева пулемет в самый нужный момент заклинит? Шульга что–то говорил про еще одну тачанку, но для нее надо где–то взять и саму тачанку, и максим, а то если взять телегу Степанихи, то это стрельба в белый свет будет и натуральное свинство, потому что та телега без рессор. Один Кайданов себе правит да чего–то под нос напевает. Прогрессор прислушался – хм, что да, то да, в сырой земле кадеты точно будут мирные. Только их же туда уложить надо, и пулемет у них отбить. А ведь мог бы сидеть дома, помогать жене, белить хату.

Хорунжий подъехал ближе, зыркнул на лозунги. Надо же, какой правильный молодой человек. Нету на тебя «Гражданской Обороны».

– Закурить не дам, у самого мало.

– Я не курю. Если у вашего командира что–то есть в голове, то атаковать нужно сейчас.

– У нашего. И он, между прочим, тебя в Могилев не отправил, пожалел твою молодую жизнь.

Второй разведчик тоже вернулся. Шапку он где–то потерял, и вид у него был еще более дикий, чем обычно.

– Заходим с той стороны, по балке. Сначала выманим, потом дадим. И быстро, пока не раскумекали.

Лось поежился. Крысюку он доверял, в конце концов, за прошедшее время они сработались. Будем надеяться, что байстрюк не подведет. И будем надеяться, что Шульга удержит село вместе с остальными бойцами.

Ветер, на страх врагам, заиграл трофейным знаменем. Пестрая конница ударила с другого конца села. Нескольких уже вышибло из седла огнем нерастерявшихся белогвардейцев, а кто–то перемахнул через тын и зарубил вражеского стрелка. Граната уложила двоих сразу, третий удержался на ногах. Огрызнулся пулемет. Свой? Чужой? Хорунжий грохнулся вместе с конем. Не повезло. Кто–то из белогвардейцев выронил винтовку, завалился назад. Ковалев дернулся, согнулся еще больше, хорошо, хоть стрелять не перестал. Прогрессор молился всем богам, чтобы этот треклятый кусок ткани не перекосило.

Кайданов швырнул вожжи, кинулся к пулемету сам. Кони умные, привыкшие, их еще комиссар Кривухин реквизировал. А потом его самого пристрелили из обреза в спину. Но гужевой транспорт уже не шарахался от выстрелов и взрывов. Лось подавал ленту, и ему было безразлично, кто за пулеметом – черт с рогами или Шкуро в фиолетовых кальсонах, лишь бы стрельба не кончалась. Томашевский куда–то делся, гнедая – вот, посреди улочки бьется, а всадника не видно. Василенко себе окопался в огороде, знамя на землю положил, и садит из трехлинейки. Метко, впрочем, у него та винтовка еще с войны пристреленная. И позиция удобная – закоулок за хатой, три стороны видно, а спина этой самой хатой и прикрыта. О, вот и пехота. Мы прикроем, вы ж только доберитесь.

Тихо. Не стреляют уже, не орут, да и гнедую кто–то добил. И пляшет на хате старосты черно–красное знамя, да только к черепу с костями там коса сбоку пририсована. Этакий перевертыш, привет с Великого Луга, мол, не боимся мы Чужу Молодицу. И Томашевский выскочил откуда–то, стоит, саблю обтирает куском тряпки. Убитый через плетень перевесился, не поймешь, кто – одежда кровью заляпана, а головы нет. Хорунжий вместе с конем возле колодца лежит. И для чего он на свет родился? Ковалев в тачанке клубком скрутился, матерится сквозь зубы. Кайданов от пулемета отстал, смотрит вокруг, улыбается. Кайданову хорошо, его ж не ранило, а Ковалев перед боем вареников наелся и пулю в живот схлопотал.

Василенко хорунжего из–под лошади вытаскивает, аж сопит. Да перестань ты человека за плечи дергать, тут домкрат нужен, тушу приподнять да вытянем. Ну не домкрат, а похожее. Ой, сообразил, принес жердину, засунул один конец под коняку, а на другой сам навалился, а Томашевский горе–бойца легко вытянул. Ты смотри! До чего живучие люди бывают на свете. По башке чиркнуло, да ногу сломал, потому что выскочить из седла не смог. Видать, кто–то тебя сильно ждет, хорунжий. Или мать прокляла.