Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко

Щурится прогрессор на товарищей довольных да ленту пустую в клубок сматывает. Умный Шульга командир, получилось село взять, всего одиннадцать убитых – дезертиры да Ковалев еще корчится. Лось вытащил наган, взвел курок. Если бы сразу человека в госпиталь, да не нынешний, а с медициной двадцать первого века, то, может быть, и выжил бы. А сейчас – ты уж прости, если что не так было. Прогрессор приставил ствол к лохматому затылку, зажмурился и нажал на спусковой крючок. Такая была у человека доля–недоля, что разве что дружки вспомнят добрым словом, да и то, если кому–то сапоги подойдут.

Смеются хлопцы, в Томашевского пальцем тычут – то ли пошутила бабка, то ли дала, что не жалко – хоронят в таких рубашках, видать, с Полесья старуха родом, с волчьего краю, где ужам до сих пор молока дают, чтоб деньги да дети в хате водились. А Томашевскому – без разницы, абы мухи пузо не кусали. Выглядывают потихоньку местные – что на этот раз будет? Опять курей пожрут, свиней порежут, корову конфискуют. Могилин себе ходит–гуляет, як сом по Гайчуру. Жирные там сомы, наели мясца, отведали разных врагов трудового люда, даже перебирать стали.

Им хорошо, а кому–то надо ехать к Шульге и докладывать. Прогрессор нерешительно глянул на бесхозного коня. Стоит себе мышастый посреди улицы, заседланный, голову понурил. Интересно, чей он? Если что, так потом верну хозяину. Лось порылся в карманах, жаль, нету ничего съедобного, морковки или там сухаря, осторожненько подошел сбоку. Стоит, не шарахается. Прогрессор почесал мышастому холку, выждал минуты две для приличия, огляделся вокруг и взгромоздился в седло.

Степь, зеленая, бесконечная, старая, кровью напоенная. Кто только по ней не несся за все времена – а трава растет, прорастает сквозь пустые глазницы черепов, и ветер шелестит да играет знаменами. И милые, невинные, безгрешные птички, которые прицельно гадят с высоты. Лось матюкнулся, попытался оттереть рукав пучком травы. Уже и село видно, Илько торчит конным памятником, в бинокль смотрит.

– Ну як?

– Село взяли. Убитых одиннадцать, а контру не считал.

– Дальше не умеешь?

Прогрессор оскорблено промолчал. У каждого человека есть чувство юмора, но у Гармаша оно было довольно–таки странным, под стать ему самому. Логичнее бы было, если бы Гармаш стал каким–нибудь петлюровцем, но, вместо этого, он себе превесело гулял по степям с восемнадцатого года, успешно дезертировав от немцев и с превеликим удовольствием, даже не сменив форму австро–венгерскую, их изничтожая.

Шульга сидел на крыльце, строгал деревяшку ножом.

– Шо стал?

– Белые выбиты с позиции, село взято, у нас потери – одиннадцать человек.

– А шо таким голосом докладываешь?

Лось не ответил, развернулся. Мышастый укоризненно глянул на всадника – такие вкусные цветочки растут!

– Пулемет отбили?

– Отбили, максим зеленый, мозгами обляпанный, с водяным охлаждением – одна штука.

– Так. Злазь. Пошли.

Прогрессор подчинился, привязав коня как можно дальше от цветов.

Командир по–хозяйски прошел на кухню, налил кружку самогона, свежевыгнанного, утреннего, прозрачного, сунул кружку прогрессору. Лось не заставил себя упрашивать, зажевал куском хлеба.

– Легше?

Прогрессор плюхнулся на хозяйскую табуретку. Да тут не сорок градусов, а побольше будет, вяло кивнул.

Шульга молчал. Что тут еще скажешь? Деликатная у студента натура, что и говорить. И дезертиров шкода, все ж до нас пришли.

Что–то квакнула кукушка из хозяйских часов, пружина плохонькая, вот и не кукует она.

– Пять часов. Иди до дяка, тебя там ждут, мабуть, – командир протянул прогрессору здоровенную луковицу, – до твоих Ярошенко поедет, он дорогу знает, у него там кума живет.

Лось кивнул, вышел, отвязал мышастого, повел за собой. Будем надеяться, что жена не учует, да и конь хороший, сытый, холеный. Вот и Ярошенко едет, быстро он собрался. Интересно, если у него кума, то он ей вроде как кум. Это что, с ним кто–то детей крестил? Безбашенные тут люди, что и говорить. Ярошенко в четырнадцать на войну с германцем сбежал, парень здоровый, чего бы ему не верить, а там – гуляй, пехота! Вот он и гулял, и пятый год не устает. И с пулеметом неплох – с гочкисом управлялся, и с очень нежным французским пулеметом может. А по местным меркам – это очень даже неплохой кум, хозяйственный такой– то принес, се принес, да еще и банку огурцов на закусь. Уже и ворота дьяковы показались, кошка на них сидит. И теща за воротами стоит, в позе Наполеона.

– Ничего конячка, сытая.

– Голодная, – прогрессор старался дышать в сторону, – и я голодный. Я с утра не емши.

– Какие новости? – и тесть вышел.

– Неплохие, село взяли, белых вышибли да пулемет у них отбили. Пулемет исправный, хоть сейчас стреляй.

Дьяк пожал плечами. К военной службе он был негоден, по причине сильной дальнозоркости и общей доброты характера. Все эти военные безобразия особой радости у него не вызывали. Скорей бы та война закончилась, людям плодиться надо.

Лось решил не рисковать – и так денек поганый выдался, еще с женой поругаться не хватало для полного счастья. Лучше пойти в гости к Крысюку. Но в хате творилось что–то странное. Во–первых, там торчал Григоренко, который увлеченно пояснял, как куда–то пройти, пользуясь при этом словами «отамечки» и «туточки». Во–вторых, сам Крысюк сидел на табуретке и подвергался стрижке. С чего бы это? Он же вроде бы не вшивый сильно, да если и вшивый, так проще голову помыть керосином, и керосин явно был. И Заболотный, в уголочке примостился. А вот это уже хуже, он вместе с Татарчуком за разведку отвечает, причем не за подглядеть, кто там на хуторе.

– Понял?

– Та понял, понял. Треба выйти на хлопцев з лесу и прощупать почву.

– Ой, не нравится мне это, – вздохнул Заболотный, – там же краснопузенки. Они любого расколют.

– Та ну, – Крысюк ощерился, – так–таки и любого? Я немцев резал, когда все эти чекисты дружно ели селедочный хвост и трусились от новостей с фронта.

– А в ВУЧК ты тоже зубы скалить будешь?

– Замовкни. Мне после полубокса уже ничего не страшно, – Крысюк дернул головой.

– Это не полубокс, это называется стрижка под горшок, – Крысюк повернулся к дверям, ножницы клацнули вхолостую.

– Яке ВУЧК? – Устя так и застыла с ножницами в руках.

– Яке, яке. Звичайне.

– А стричься зачем?

– А где ты видел мирного селянина–хлебороба с такими патлами?

– Ты засылаешь шпиона? – прошипел прогрессор.

– Не я, – Заболотный показал куда–то вверх и вбок,

– А почему не кто–нибудь образованный?

– У него есть опыт подпольной работы.

Устя оставила в покое ножницы, разревелась в голос. Крысюк молчал. Во–первых, он и сам хотел, во–вторых – такая ее женская доля, ждать да плакать.