Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко

– Слепой, шо ли? Сам не видишь?

– Та бачу. Потому батько наш и послал людей по всей Украине. Чтоб не лизать тех коммунистов, а резать, як курей до холодцу. И в союзе теперь мы с Петлюрой, послал он ему две сотни горлорезов опытных.

– А шо так мало? – пискнул курносый и босой на левую ногу боец с сапогом в руках. Зачем коммунисту сапоги? Он вже мертвый.

– Так нам от Деникина фронт держать треба,, – Крысюк подошел к убитому в синих штанах, ловко сдернул с него куртку, одел.

– Та шо ж это такое! – завопила какая–то женщина с ведром воды. – Та еще и Деникин на наши головы! От у меня кума в Киеве живет, то она кажет, шо Деникин вже наступает и через три дня Киев займет.

– Побачим, – тип в форме развернулся, собираясь уходить.

– А куда ж это ты намылился? – женщина поставила ведро, – тут все твои хлопцы, хай отдохнут трошки, горячего поедят. Если отаман – Голодный, так они тоже голодать должны, по–твоему?

Тип рассмеялся.

– Зараз, только с контрой закончим.

Продотрядовец уже даже и не матюкался, а просто верещал. Не хочется ему в могилу, только безглазому жить на свете очень тяжело и временами, вот как сейчас, еще и очень больно. Так тебе ж легче будет, снизу уже три товарища, да и на тебе трое будут. Тепленькая компания, еще и не остыли. О, уже и закапывают. Не скучай, коммунист. На том свете сочтемся.

Крысюк облизнулся в предвкушении обеда и зашагал вслед за Голодным. И галушек хватило и на самого атамана, и на жену, и на гостя, и трем прожорливым хлопчикам, маленьким и замурзанным. А вот все остальное не радовало – двадцать человек, пятеро из них – конные, семь гранат, вооружение по большей части обрезы. Было бы больше народу, но многие поуходили до Петлюры. Еще винтовки да маузеры трофейные, человек пять тоже вооружить можно, да и кони сгодятся. Для налета на банк какой – в самый раз численность, а для серьезной борьбы мало, ой мало. Да и за продотряд мстить придут, страшенный бой будет. Токо бы газами не потравили. Пулемет бы хоть какой, тогда б красные по–другому бы запели. Де ж его взять? И как при этом уцелеть самим? А если б установить той пулемет на том горбочке, то была бы прекрасная огневая точка. Галушки унюхала чья–то то ли теща, то ли свекруха, пришкандыбала к столу с мисочкой, глянула на чужого человека подслеповатыми глазами.

– Все воюете.

Голодный дернул плечом, продолжая жевать.

– А чего воюете? Потому что царя скинули.

– А то при царе не воевали, – лениво огрызнулся атаман, – то до японцев прицепились, то австриякам хвоста прищемили.

– От вы человек старый, отгадайте таку загадку – Адам пашет, Ева прядет – есть над ними царь на троне, в короне? – Крысюк отодвинул от себя полумисок, уже просто не лезло в него больше.

Бабка оскорблено удалилась на печку, прихватив свои галушки.

Стемнело. Не горят в Терновке огни – не город, нечего зря керосин палить. Ночь для того и ночь, чтоб спать. Это днем упахались, укопались. А сейчас только часовые по кустам сидят, да кажаны над ними пролетают, наперегонки с совами. И махновец возле кладбища стоит, в рукав курит, чтоб огонька не видно было. Тоже часовой, хоть и пришлый. Крысюк докурил, глянул через плечо на могилы. Вот в такую ночь всяка пакость и вылазит. Не мавка из лесу, так коммунист откуда–то. И мавка в этом плане даже лучше– загрызет да спать пойдет, а коммунист– он же не только убьет, а еще и все позабирает да в газету про тебя всякую гадость напишет, на весь белый свет опозорит, «кулацким белобандитом» окрестит. Та у тебя бы все кишки полопались, если б тебе так работать пришлось, як мне те буряки в одиночку сапать. И, заради всего святого, где автор той клятой статьи нашел белобандита–махновца? Ото ж як? Ото ж шо надо пить и чем закусювать? Тут буряковка не подходит. Чи он рожек наелся и самогонкой с порченого зерна запил? А некоторые люди сейчас спят в тепле, уюте и жинка под боком. А от моей, може, и костей не осталось. И насколько можно верить тому, шо про Деникина кажут? Если белые Киев займут – они тоже за хлебом по селам пойдут. И только такая разница будет, шо если красным продотрядам сопротивлялись, то пострелянные люди будут да порубанные, а белым – то повешенные.

Уже и день белый, нет в селе никаких бандитов, да вы что? Тут люди мирные, многие с войны калеками поприходили, им бы только свой шмат земли кое–как обработать да трошечки самогонки выгнать. Правду говорят, лес – повстанцу хата. У вас про степ кажут, а нам – лес привычнее. Собрал Голодный все свое войско, собрал ради дела опасного. От если от Терновки сначала направо, а потом – на дугу, то там будет Демьяновка, а там стоит ЧОН, и у них пулемет точно есть. К ночи доберемся, и, если все выгорит, то будем мы с пулеметом. А если нет – тогда постараемся пострелять их как можно больше. Молча идут, что говорить – все уже вчера сказано, кого–то благословляли, будто на плакате белогвардейском, а кого и прокляли. Только что лучше – чтобы мать прокляла или от голоду сдохнуть?

Старые люди кажут, что нет ничего страшнее материнского проклятья. Да так было, когда они молодые были, а сейчас – и поля минные, и газы отравляющие, и еропланы клятые, бомбы на головы кидают, и Деникин, и Шкуринский, и красные со своими выдумками навроде продотрядов. И всего лишь слова старой женщины. Не пули, не сабли, не штык в брюхо – просто слова. Что слова сделают человеку, который с одной войны пришел, да в другую угодил?

Да и перед гостем, шоб его об дорогу, – неудобно. Они и Мариуполь взяли, и белых бьют, и на одного комиссара целую гранату извели, а мы – сидим, як тарганятки за печкой. Повесили пару комсюков да продотряд перебили, тоже мне, борьба против диктатуры пролетариата. Махно хорошо, он свиснет – сорок тысяч придут. А Голодному – не очень, то ли красных боятся люди, то ли белых, вот и пришли до него те, кто до пана бухгалтера не попал.

И Кожух из хаты вылез да карабин свой снова на плечо закинул. Видно и впрямь допекли человека – он с германской войны Егория принес да шесть нашивок, за ранения. Идет, хромает – нога у него в колене не сгибается, к строевой не годен, да и глаза одного нету. А за ним – малой Дорошенко в трофейных сапогах, идет, як до тетки в гости. И что теперь делать? Як продотряд стрелять – так ему никто и слова не казал. Як он сапоги с комсюка снимал – та носи на здоровье. А як уже на настоящую войну – так что, домой его гнать? А надо бы было, сколько ему там, до войны пастушил, коней уже пас, сейчас ему чи пятнадцать, чи четырнадцать. За остальных Голодный не боялся, а вот малого было жаль. И хорошо, что свои дети еще не поняли, чего их отец живет в лесу.

Вечереет, солнце зашло, уже и Демьяновку видать, красный их флаг уже черным кажется. Хорошая примета. На улице четверо в шинелях скучают, штаб стерегут. Чоновцев полсотни, даже меньше, не один Голодный бока на земле отлеживает, гуляют тут Нож да Шило, у них человек двести, третьего дня порубали комсюков, сколько смогли. Нож – сам из красных, рабочий–путеец. Так и ему поперек горла новая власть стала. А про Шило знают, что атаман этот есть, да с большущим маузером ходит, а больше – ничегошеньки. Ну, Дмитро, ты хвалился, что у тебя гранаты хорошие – так кидай!