Дорис Лессинг - Сириус экспериментирует

Немного помолчав, я взяла себя в руки и спокойно поинтересовалась:

— Может быть, тебе стоит вернуться домой и сказать там то же, что ты сказал мне?

— Я уже сделал это.

— Но ведь ты был далеко оттуда.

— Верно. Это случилось очень давно. Вскоре после печальных событий, которые эти несчастные называют «Страшной Карой». Но, сирианка, понимаешь ли ты, каково это — провести столько времени здесь, а потом вернуться домой? Как это тяжко… — И Назар вновь принялся бродить по комнате.

Через некоторое время он остановился и сказал:

— Попробую объяснить в двух словах. Не стоит ездить домой, если придется вернуться сюда. А у меня нет выбора. Так они говорят. Здесь мое место. В этой дыре. На опустившейся Шикасте.

— Роанда — прекрасная планета, — возразила я, со вздохом вспоминая, как жила на Южном Континенте до провала Смычки. — Среди наших колоний нет планеты столь же красивой и изобильной, как эта… — Из окна мне было видно, как на юго-востоке, где не осталось и следа от снежной бури, серое небо озарил золотой свет. Коричневый конус, соседствующий с нашим, был припорошен ослепительно белым снегом, который оттенял каждое окно, и гармония этих причудливых узоров доставляла мне глубочайшее наслаждение. Роанда — у меня не поворачивался язык назвать ее их безликим словом Шикаста — была бесконечно щедра на подобные чудеса. Она всегда давала богатую пищу для ума и чувств.

— Да, здесь красиво, — с трудом проговорил Назар. Он стоял прямо, прикрыв глаза и держась рукой за горло. Его веки дрожали. Он думал об Элиле.

— Понимаю, — сказала я тихо.

Назар открыл глаза и посмотрел на меня. Он был мрачен, но оставался самим собой. Он пересек комнату и склонился надо мной, глядя мне в глаза.

— Да, представь себе, понимаю, несмотря на то что я всего лишь тощая бюрократка. Хотя лучше бы я не понимала.

— Спасибо, — сказал он и вернулся на прежнее место.

— Я хочу знать, чем был этот город, пока не началась деградация.

Назар горько засмеялся.

— Все города ждет один конец. Они всегда приходят в упадок.

— Всегда?

— Да.

— Значит, вам приходится принимать это в расчет?

— Да. — Он вздохнул, тяжкая чернота вновь отпустила его, и Назар опять был со мной. — Да. Нам приходится помнить об этом. Когда мы строим город, изготавливаем украшение, слагаем песню или выдвигаем идею, очень скоро плоды наших трудов становятся неподвластны нам и начинают разрушаться. То же самое случилось и со мной, сирианка, — не успеешь ты и глазом моргнуть, как все кончено. Этот город, говоришь ты, город, состоящий из двадцати одной башни… А ты слышала про город, который находится вон там? — Он кивнул в ту сторону, куда ушла буря. Там я сумела разглядеть лишь небольшое пятно на белом горизонте. — Это город садов. Там был город садов…

— А чем он стал теперь?

— Он остался городом садов, — сказал Назар с потемневшим от гнева лицом. — Элиле обожает его. Там у нее есть свой дом с фонтанами… Элиле, Элиле, — внезапно застонал он, раскачиваясь, и закрыл лицо руками.

— Назар! — сказала я резко.

Он вздохнул и снова пришел в себя.

— Тебе придется отдать мне свои серьги, — заявил канопианец, подошел ко мне, взял меня за плечи и заглянул мне в лицо. Он крепко стиснул меня своими большими руками, но, почувствовав, что я сжалась, ослабил хватку. — И в чем только у тебя душа держится? Кожа да кости, да личико с кулачок…

— Да, я не Элиле, — отрезала я. — Прикажешь мне горевать об этом?

— Нет, — сказал он просто, вновь став собой.

— Назар, признайся, мои серьги нужны тебе, чтобы не возвращаться домой? Тебе приказали вернуться, а тебе не хочется уезжать?

— Именно так.

— Но разве в таком случае тебя не будут преследовать? Разве тебя не накажут?

— Нет, — сказал он, усмехнувшись. Я уже знала этот смешок. Так Назар смеялся над моими представлениями о Канопусе. — Какой смысл в наказании? Можно ли придумать наказание хуже этого… — Он прикрыл глаза и тряхнул головой, издав звук, напоминающий рыдание или протяжный звериный вой. — Что может быть хуже, чем стать частью Шикасты, частью Шаммат?..

— Но ты не стал частью Шаммат, — отрывисто заявила я. И мне стало страшно.

— Да что ты знаешь о Шаммат, сирианка? — И он вновь начал бродить по комнате, шагая от стены к стене.

Я почувствовала, что нащупала еще одну часть головоломки.

— Так, значит, Шаммат — не просто внешняя тирания?

— Разве это не очевидно?

— Так вот оно что.

Назар удивился по-настоящему.

— Какие тут могут быть вопросы?

— Есть масса вопросов, которые я буду задавать вновь и вновь. Но пока я так и не получила ответа ни на один из них.

— Но разве это был не ответ?

Я почувствовала, что отягощена полузнанием, туманным и мучительным, похожим на бесконечный, томительный вопль, терзающий душу. Подобные чувства отражались и на лице Назара.

— Это страшное место, — сказал он без выражения, словно только что понял это, он, который жил здесь так долго! — Страшное место.

— Но почему? — спросила я. — Объясни мне. Что такое Шаммат? Вот что я хочу знать. Может быть, тогда я смогу понять Канопус?

Он снова засмеялся, абсолютно искренне.

— Что такое Шаммат? Я объясню тебе. Ты строишь город, идеальный город, где все чувства и мысли пронизаны духом Канопуса. Но мало-помалу гармония звуков начинает нарушаться фальшивыми нотами — сначала изредка, потом чаще и чаще, — пока дух Канопуса не исчезнет без следа… Так случилось и со мной… Ты начинаешь все сначала, и собираешь вместе несколько человек, и снова учишь их руководствоваться принципами Канопуса — если ты способен на это, — но Шаммат поднимает голову и наносит ответный удар, и против десятка последователей Канопуса появляется вдесятеро больше сторонников Шаммат. Те, кого ты взрастил, — если они выстоят и не сломаются, как я… И если за словом «любовь» для тебя действительно стоит Любовь… — его речь становилась все более невнятной, а в голосе слышалось страдание и отчаяние. — …Но потом в ней появляется надлом, фальшивый звук, который становится все фальшивее, и любовь превращается в вожделение… О, Элиле, Элиле, моя прекрасная Элиле…

— Назар, — оборвала я его. Он вздохнул и пришел в себя.

— Да, — сказал он, — Любовь поет свою песню недолго, она быстро теряет голос… Она постепенно убывает, сходит на нет и превращается в Ненависть. Все прекрасное превращается в свою противоположность, вот что такое Шаммат. Что такое Шаммат, спрашиваешь ты? Ее зловредная суть заключается в том, что, полюбив, ты не успеваешь оглянуться, как твоя Любовь превращается в Ненависть… Возжаждав гармонии, ты получаешь скандалы и ссоры, а если ты произносишь слово «Мир», это означает, что вот-вот разразится Война, — все это Шаммат, сирианка.