Валерий Рогов - Претендент на царство

Но мне всё равно было непонятно, тем более, пришлось с Ордыбъевым однажды поспорить, и выяснилось, что он очень знающий и размышляющий человек. Но это только доказывало загадочность его появления в Городце Мещерском.

Ордыбъев не был мне симпатичен. Отпугивало нечто мистическое в его внешности, какая-то притаённая осторожность в манере держаться. Кроме того, удивляло, что в нём полностью отсутствовало высокомерие партийных чинуш, наоборот, он был вальяжно-вежливым, покладистым и терпеливо-внимательным в разговорах и спорах. Действительно, из нашего с ним несогласия он не сделал оргвыводов, не прибегнул к публичным разоблачениям; то есть наш острый с ним спор не имел никаких последствий.

Ордыбьева следовало бы за это уважать, но интуитивно я чувствовал, что по убеждениям мы абсолютно противоположны, причем намного больше наших выявленных несогласий. Я вынужден был тогда признать, что он не укоренён на коммунистических постулатах, смотрит вполне реально на изменившуюся жизнь, однако заглянуть ему в душу мне не удалось. Когда же он нежданно-негаданно перепрыгнул из высокого райкомовского кресла в директорское на ликёро-водочном заводе, меня это прямо-таки шокировало. Но опять же, я не мог не признать осмысленность его выбора: вскоре властвующие либералы-реформаторы отменили водочную монополию и производители спиртного оказались в неслыханной прибыли.

Знал ли он такое заранее? Меня это по-серьёзному занимало, потому что ответ опять же представлялся загадкой, к тому же не ординарной. Если отгадать, то сразу поймешь всю подноготную погубительных реформ.

Теперь же Ордыбьев сделался самым влиятельным, самым властным человеком в Городецком районе. Он — первый богатей, может себе позволить всё, что угодно, в частности, брезгливо раздавить Базлыкова, как букашку, ноготком мизинца. То есть: небрежно закрыть «лавку древностей», чтобы на самом бойком месте в Городце Мещерском возникла круглосуточная торговля водкой в его фирменном магазине «Суверен».

Ордыбьева не столько уважали, сколько боялись — как никого другого! Силкин же был его подручным ещё с райкомовских времён и мог безрассудительным тараном выполнить любое поручение. Для этого у него имелись все данные: мог то свойским мужиком прикинуться, смачный анекдотец рассказать, попотешничать — такое придумает, что тут же весь город узнает; понасмехаться — любого в шутовском свете выставить; но мог и ругательным, злобным хамом быть, разоблачителем, жалобщиком — в любую инстанцию пробьётся, не мытьём, так катаньем, но своё возьмёт.

Науку классовой ненависти Силкин усвоил досконально, и умел ненавидеть: то до поры пряча свою вражду, то шумно выставляя напоказ, как бывало выгодно, и как было, в частности, с майором Базлыковым, который — надо же! — в антиквары полез, в знатоки старины, в интилихенты ! В общем, во всех масках мог себя представить Семён Иванович: прямо-таки Райкин! Эти-то особенности и ценил Ордыбьев в нём, порой восхищаясь…

Я повторил Базлыкову свой вопрос: неужели три райкомовских секретаря заранее знали о грядущих переменах, о том, что рухнет КПСС, Советская держава, в целом социалистический строй? Он задумчиво помолчал. Наконец устало выдавил:

— Выходит, знали. Раз почти год держали смачные места. Чего тут сомневаться? — Он оживился. — Возьмите вот нас, армейских. На случай чрезвычайной ситуации существует секретный пакет с печатями. Вскрыть можно только при определенных обстоятельствах. Но разве мы не предполагаем его содержимое? О чём будет приказано? Конечно, предполагаем. А значит, постоянно готовимся. Тут сомнений нет. Просто не может быть!

Что ж, пора было прощаться: бутылка опустошена, шпротики съедены. Я выразил Базлыкову сожаление по поводу закрытия его лавки древностей: мол, очень жаль, что гаснет культурный очаг. Всё-таки он, Базлыков, возбуждал в Городце Мещерском интерес к прошлому, к быту предков, к усадебной культуре, к иконописи, а значит, и к православию. Потрафил ему: мол, дело тут не только в коммерческом интересе, но ведь присутствовало и просветительство, приобщение к высоким образцам прикладного и ваятельного искусства, к книжной и живописной значимости. Удручённо заметил: мол, в будущем на том же самом месте вновь полынью взрастёт бездуховность, возродится пьяное стойло и от этого становится не то что грустно, а трагически печально.

Мой вежливый спич растрогал Базлыкова. Он залепетал благодарности, принялся оправдываться, корить себя и в приливе горячих чувств решил облагодетельствовать — подарить икону Христа Спасителя. Вот ведь как! Всегда у нас и всё получается неистребимо по-русски: выпиваем, размягчаемся, теплеем друг к другу, примагничиваемся, после чего обязательно хочется сотворить что-то незабываемое; и доброта наша безгранична, а зачастую и безрассудна. Так было и в данном случае. Я принялся отказываться, а он — упрямо настаивать.

— Николай Рустемович, ну нельзя же так! — убеждал я его. — Икона, наверняка, дорого стоит. Может быть, я бы и купил её, будь у меня достаточно денег.

— Нет, я её теперь не продаю. Я дарю её тебе. Изволь принять!

— Николай, — упрямился я, — уймись, пожалуйста. Не унижай меня. Если бы я хотел её купить, то нашёл бы денег.

Мы с ним то переходили на «ты», то возвращались к вежливому «вы».

— Как это «не унижай»? Я дарю. Дарю тебе! Пусть она чуть шелушится… Думаешь, облезет? Не-е, — помотал он указательным пальцем на размах полукруга, раскачиваясь всем тренированным корпусом. — Согласен: можно отреставрировать. Но ценность её, думаешь, в серебряном окладе? Не-е… Иконописное исполнение на высоком уровне. Мастер писал! Смотри, какие тёмные тона… Христос будто из ночи является. Будто из чёрной, космической вечности. Он уже слился с ней… Ну, почти слился… Это ведь «Тайная вечеря»! Только тут Христос сам по себе. Он изображен без учеников, без апостолов. Видишь, едва проступающий круглый хлеб? И серебряный кубок с вином, чёрно-матовый? А кубок как бы центр в серебряном чёрно-матовом окладе. Смотри… Смотри! Написанное кистью и настоящее серебро не различишь. Мастер писал!

Он задумался, вдохновенный своим проникновением в иконописную суть.

— Но всё это обрамление… Как бы сказать? — он подыскивал точные слова. — Да! Оно, то есть обрамление, подчёркивает… ага! светлый лик Христа. Поднятый к Нему, к Отцу Небесному. Видишь, сколько в Его взгляде страдания? Недоумения! И смирения. А почему? Да ведь Он уже знает свою долю, уже произнесено об этом… Да, о Голгофе. А вокруг лика — смотри! — три аквамарина. Остался, правда, один. Но было-то три звезды! А что это значит? Божественное триединство.

Он умолк. Глаза увлажнились, и просветлённые слезинки скатились по щекам.