Валерий Елманов - Витязь на распутье

Даже лицо у него осталось невозмутимым – ни тени удивления. Дмитрий, поняв, что я успел известить Федора раньше, бросил короткий взгляд в мою сторону и, досадливо поморщившись, уточнил:

– Так как?

– Кого бы ни выбрала сестра, того и я обниму, коли выбор учинится по ее доброй воле, – коротко ответил царевич.

Зато оказавшись наедине со мной, Годунов выглядел иначе – глаза полны слез, сам растерянный, руки подрагивают от волнения.

– Может, обмолвиться про последний завет батюшки? – нерешительно спросил он.

– Ни в коем случае! – отрезал я. – Об этом пусть знают только мы трое и больше никто и никогда, иначе получится еще хуже. Пока я для всех так, темная лошадка, не более, которая вовремя оказалась у тебя под рукой и подставила спину, унося от смерти. Отсюда и отношение бояр – ненавидят, но особого значения не придают и серьезного врага во мне не видят. Если же они узнают про завет Бориса Федоровича, их отношение ко мне тут же изменится. Абы кого царь-батюшка, упокой господь его душу, в женихи своей дочери не избрал бы, значит, я куда опаснее, чем кажусь.

– Тогда что делать? – вконец растерялся он.

– Что делать, что делать… Тяни время и предупреди Ксению, чтобы она попросила отсрочки хотя бы до окончания большой печали. Мол, дело серьезное, так вдруг решать негоже. А все остальное… Ну тут уж я сам.

Дмитрий поначалу вспыхнул от возмущения, услышав ответ Ксении – уж очень он не любил мешкать, торопясь осуществить задуманное немедленно, едва только пришло в голову. Но тут царевна умоляюще уставилась на него, и он смягчился, заметив, что, как он слыхал, в этих местах славная медвежья охота, да и ждать не так уж много – всего-то пяток дней. Да и важные государевы дела, кои ему надлежит обговорить с князем Мак-Альпином, тоже потребуют немало времени, а потому обождем.

Обязанности мы с царевичем разделили так – он взял на себя Дмитрия и Басманова, а я выпросил у государя Густава, пояснив, что нам с ним не до охоты, – уж слишком много всего надо обсудить в связи с изготовлением нового оружия.

– Пущай двое воевод поразмыслят, – согласился Дмитрий. – Оно и для дела польза – крепче сдружитесь.

Признаться, я рассчитывал на то, что удастся уломать принца вообще отменить сватовство. Благовидный предлог имелся – негоже истинному рыцарю идти на войну, зная, что можешь погибнуть и, следовательно, оставить безутешной невесту. К тому же в жизни Ксении Борисовны уже был случай с датским Иоанном, и не так давно – трех лет не минуло, так зачем же ей еще одно потрясение?

Однако Густав заупрямился. Полыхая от нахлынувших чувств, он и слушать не хотел о какой-либо отсрочке. Нет, и все тут.

Попутно он старался произвести на царевну самое благоприятное впечатление, причем – не будучи дураком – преимущественно за счет своего ума и познаний, поскольку и сам как-то с грустью признался мне, что прекрасно понимает – внешность у него, увы…

С этой целью он в первый же вечер пребывания в Костроме устроил для почтенной Ксении Борисовны невиданное доселе на Руси увеселение в виде фейерверков – то ли ракеты были приготовлены им давно, то ли он, как утверждал, специально их изобрел, желая доставить удовольствие прекрасной принцессе.

Кроме того, он ухитрился блеснуть своими познаниями и в другом деле, заметив, что неоднократно забавы ради проводил опыты со стеклом, а потому может с легкостью придать ему тот или иной цвет.

Я сразу загорелся, поскольку первые опытные образцы, которые были получены на стекольном заводе, не отличались прозрачностью, имея какой-то мутноватый зеленоватый оттенок.

Сами стеклодувы жаловались, что это не их вина. Дескать, у них в Венеции при изготовлении стекла применяется сода, которую добывают из сжигаемых морских водорослей, а тут они вынуждены ее заменить на поташ, добываемый из древесной золы, вот и выходит «лесное стекло».

Из-за собственной дремучести мне оставалось в ответ только кивать головой и со всем соглашаться, но Густав заверил меня, что тут все поправимо и решаемо, после чего мы вместе с ним отправились в Буй-городок.

Там он всего за пару дней и впрямь сумел ликвидировать неприятный оттенок, пояснив опешившим мастерам, что впредь, как он установил опытным путем, для добычи поташа лучше всего использовать осину, клен и ясень. А еще он сумел сделать так, чтобы стекло заиграло на солнце, использовав для этого только свинец, щедро добавляя его в густую расплавленную массу.

Не на шутку увлекшись процессом – еле-еле уговорил его снять нарядный кафтан и переодеться во что-нибудь более подходящее, – разошедшийся Густав заявил, что мы с ним не должны возвращаться к принцессе с пустыми руками, а для небольшого подарка… Тут он хитро мне подмигнул и извлек из сундучка, который прихватил с собой из Костромы, всякую всячину, принявшись пояснять.

Я только успевал за ним конспектировать, попутно пытаясь вначале понять, о чем именно он ведет речь, поскольку переводить на нормальный язык его загадочные наименования различных добавок была та еще задача.

По словам Густава, все железистые соединения окрашивают стекло в разные цвета – от голубовато-зеленых и желтых до красно-бурых. Сам королевич остановился на красном цвете.

– Я знать – вся Русь любить красный, а посему мы изготовить и дарить Ксенья Борисовна медный лал, – заявил он, ткнув в меня пальцем, и важно продолжил: – И золотой лал.

Принявшись творить, он не угомонился даже после того, как сумел добиться нужного цвета стекла, потребовав себе трубку и принявшись довольно ловко выдувать что-то округлое. Правда, сравнения с изделиями Петра Морозки и Миколы Ипатьева его сосуд не выдержал – все-таки профессионалы есть профессионалы, так что, критически оглядев свое творение и сравнив его почему-то с горбатой лошадью, Густав небрежно метнул его в ванну с раствором.

Зато уж венецианцы расстарались. Не иначе как принц заразил их своим вдохновением. Одним словом, красавцы-бокалы получились на загляденье. Разумеется, по цвету мой кубок, который выдувал Морозко, несколько уступал изготовленному Миколой, но тут уж ничего не попишешь – медный лал не чета золотому, зато во всем остальном… Словом, мой сокол, голова которого чуточку выступала за верхний край кубка, выглядел весьма достойно, ничуть не хуже льва, изображенного на кубке Миколы.

Отплывали мы с завода довольные, и я, пользуясь хорошим настроением принца, улучив момент, завел речь о царевне. Учитывая несговорчивость Густава, на сей раз я решил особо не церемониться и приоткрыл кусочек истины, напомнив о своих чувствах к ней, о которых обмолвился ему еще в Угличе.

Принц помрачнел, но не стал ни буянить, ни кидаться на меня с кулаками, ни хвататься за саблю. Он лишь задумчиво произнес: