Уорд Мур - Дарю вам праздник

— Садись, — предложила она, — все равно, пока Эйс не пришел, нечего делать… и даже не на что смотреть. Мне не хватает тебя, Ходж.

Последняя реплика показалась мне опасной, и я сразу пожалел, что забрел в монтажную, а не, скажем, в противоположный край Приюта. Я уселся верхом на табуретку — стульев здесь не было — и отчаянно закашлялся, пытаясь уйти от ответа; я боялся ответить: «Мне тоже тебя не хватает», и боялся ответить иначе.

— Расскажи мне о своих делах, Ходж. Кэтти говорит, у тебя что-то не ладится.

Я изрядно обиделся на Кэтти, но за то ли, что она вообще так откровенна с Барбарой, или за то, что она обсуждает с нею мои слабости, мне некогда было разбираться. Во всяком случае, эта обида напрочь заглушила во мне чувство вины перед Кэтти за то, что сам я с Барбарой таки встретился. А может, просто наша старая, глубоко застрявшая в душе — чуть не написал «симпатия», но чувство было куда сложнее, словами его не выразишь — проснулась, когда мы оказались с Барбарой рядом; так или иначе, мне захотелось рассказать ей о вставших передо мною мучительных проблемах. Может, у меня было даже альтруистическое желание как-то подготовить Барбару к неотвратимо надвигающемуся удару: дескать, всем плохо, дело житейское. В общем, каковы бы ни были мои побуждения, но я выложил Барбаре все.

Я толком даже закончить не успел; она вскочила, схватив меня за руки. Ее глаза были серыми и буквально светились от радости.

— Ходж! Это же чудесно!.. разве ты не понимаешь?

— Да? — я совершенно не того ожидал. — Ну…

— Я решу твои проблемы. Я дам ответ. Вот средство! Посмотри: теперь ты можешь отправиться туда, в прошлое, сам. Ты можешь сам все увидеть, своими глазами, и послать подальше чужие россказни!

— Но… Барбара, ведь…

— Ты сможешь проверить каждый факт. Разобрать по косточкам каждое событие и каждого, кто в нем участвовал. Ты будешь писать свои исследования, как никто до тебя, потому что будешь видеть все своими глазами, но глядя из будущего. В твоем распоряжении окажутся все нынешние знания, весь нынешний опыт — и все тогдашние впечатления. О, мой Эйч-Экс-1, должно быть, создавался специально для тебя!

Не приходилось сомневаться — она верила во все это. И была искренне и совершенно бескорыстно счастлива, что плоды ее трудов могут мне помочь. Меня захлестывало горькое сострадание, но я был беспомощен, я не мог отвратить надвигающуюся катастрофу и только чувствовал бессмысленную ненависть к этой механической громадине, которую Барбара создала себе на беду. Может быть, себе на погибель.

От необходимости скрывать свои чувства и дальше меня спас приход ее отца, Эйса и Мидбина. Едва сдерживая волнение, Томас Хаггеруэллс сказал:

— Барбара, Эйс говорит, ты собираешься опробовать машину на себе. Не могу поверить, что ты столь безрассудна.

Мидбин не стал дожидаться ее ответа. Я потрясенно отметил, как он постарел; прежде это не бросалось в глаза.

— Послушайте. Сейчас уже нет смысла говорить о том, что все вы отчасти уверены: данный эксперимент успешным быть не может. Вы предпочли бы оказаться как можно дальше отсюда, чтобы не говорить ни «да», ни «нет»

— ведь эта ситуация не имеет однозначного решения. Хотя бы отчасти вы все это понимаете. Но оцените объективно еще и опасность, с которой всегда связано вторжение в области, подвластные неведомым нам законам природы…

Эйс Дорн, взвинченный, как и все — кроме на удивление спокойной Барбары, — глухо проговорил:

— Пошли.

Она ободряюще улыбнулась.

— Пожалуйста, папа, не надо так волноваться. Это же совсем не опасно. А Оливер…

И ее улыбка стала озорной. Та Барбара, которую я знал, никогда не улыбалась так.

— Оливер, Эйч-Экс-1 в долгу перед тобой куда больше, чем ты себе представляешь.

Нырнув под прозрачное кольцо, она вышла на середину ограниченного им круга; взглянув вверх, на рефлектор, подвинулась на дюйм-два и встала прямо под ним.

— Дистанция уже установлена: минус пятьдесят два года и сто пятьдесят три дня, — сообщила она, как ни в чем не бывало. — Любая дата сгодилась бы, но первое января тысяча девятисотого года выскочило совершенно непроизвольно. Я вернусь через шестьдесят секунд. Эйс, готов?

— Готов.

Глядя на циферблаты, он подкручивал ручки регулировки. Потом сел перед самым крупным чудовищем в углу, держа в руке часы.

— Три сорок три и десять.

Тогда на свои часы посмотрела Барбара.

— Три сорок три и десять, — подтвердила она. — Включай в три сорок три и двадцать.

— О'кей. Удачи.

— Могли бы сперва на животных попробовать, что ли! — закричал Мидбин, когда Эйс нажал кнопку. Прозрачное кольцо накалилось добела, металлический рефлектор отбросил вниз сноп ослепительного света. На миг я зажмурился, а когда открыл глаза снова, свет уже погас, и в центре кольца никого не было.

Мы замерли. Эйс, угрюмо нахмурившись, следил за секундной стрелкой. Я опять взглянул на то место, где только что стояла Барбара. Мозг будто выключили; да и сердце с легкими, казалось, тоже. Вот теперь я действительно был просто наблюдателем — все чувства оказались парализованными, остались лишь зрение и слух.

— На животных… — голос Мидбина был жалобным.

— О, Господи… — прошептал Томас Хаггеруэллс.

Эйс проговорил небрежно — чересчур небрежно, до неестественности:

— Возвращение происходит автоматически. Срок установлен. Еще тридцать секунд.

— Она… — сказал Мидбин. — Это все… — И сел на табурет, свесив голову едва не к коленям.

— Эйс, Эйс… — простонал мистер Хаггеруэллс. — Вы должны были ее остановить.

— Десять секунд, — твердо сказал Эйс.

Мысли у меня все еще путались. Вот тут она была… потом — нет. Как же это? Мидбин прав: на наших глазах она убила себя, и мы ее не остановили. Конечно, прошло уже больше минуты.

Кольцо вспыхнуло, и ослепительно засиял отражатель.

— Удалось, удалось! — закричала Барбара. — Удалось!!!

Несколько мгновений она стояла неподвижно, чувства переполняли ее. Потом вышла из круга и поцеловала Эйса; он легонько похлопал ее по спине. Удушье сдавило мне грудь, и лишь тогда я понял, что не дышал, пока длился эксперимент; я глубоко втянул воздух. Барбара поцеловала отца, потом Мидбина, который все еще продолжал покачивать головой, потом, после отчетливого колебания — меня. Губы ее были холодны, как лед.

Возбужденная своим триумфом, она стала словоохотливой. Расхаживая взад и вперед, она быстро, безостановочно говорила; казалось, она слегка пьяна. От избытка чувств речь ее звучала невнятно, порой она даже глотала слова, и ей приходилось начинать фразу с начала, чтобы сделать ее понятной.

Когда вспыхнул свет, она тоже невольно зажмурилась. В тот же момент она ощутила странную, пугающую невесомость, как если бы у нее вообще не стало тела — к этому она готова не была. Она полагает, что не теряла сознания, хотя был момент, когда она перестала ощущать его как единое целое, оно как бы рассыпалось. Потом открыла глаза.