Уорд Мур - Дарю вам праздник

В качестве рабочей гипотезы они приняли, что некое время, проведенное в прошлом, поглощает такое же количество времени в настоящем. Нельзя вернуться через минуту после отправки, если провел в прошлом, скажем, час. Причину они видели в том, что, насколько я мог понять, продолжительность путешествия определяется в настоящем. Для возвращения в момент настоящего, не соответствующий сроку, реально проведенному в прошлом, понадобился другой Эйч-Экс — или, по крайней мере, другой пульт управления — там, в прошлом. А там он не смог бы работать, потому что движение в будущее было пока невозможно.

Наиболее неожиданной оказалась невозможность посещения одного и того же момента в прошлом дважды. Когда подобная попытка была предпринята, у испытуемого не возникло даже чувства растворения; свет вспыхнул и погас, не оказав никакого воздействия на стоящего под отражателем человека. Это блестяще подтвердило выдвинутую Барбарой концепцию «субъективного фактора»

— но что за механизм тут работает и как, никто не представлял. Не представляли они и того, что произойдет с путешественником, если он, отправившись в момент, непосредственно предшествующий предыдущему визиту, попытается перекрыть его начальный период конечным периодом визита последующего; предпринимать подобный эксперимент было бы слишком опасно.

С учетом всех этих ограничений физики мотались по временам, как их душенькам угодно. Эйс целую неделю проторчал в октябре 1896 года и забрел аж до Филадельфии, испытав все восторги и увеселения знаменитой предвыборной компании. Зная, что Брайан будет не только избран, но и просидит в президентах три срока, Эйс не смог удержаться: забыв все запреты Барбары, он выиграл бог весть сколько пари у вигов, самоуверенно ставивших на майора Маккинли.

Хотя и Барбара, и Эйс посещали, в числе прочих периодов, и годы войны, по возвращении они не могли сообщить мне ничего толкового — все, что они рассказывали, проще было почерпнуть из книг. Им недоставало профессионализма. Пикантные подробности, которые они иногда приносили, представляли, быть может, интерес для любопытного зеваки — но не для опытного хрониста. Было настоящей мукой знать, что, например, Барбара встретилась на Йоркской станции с госсекретарем Стентоном, а Эйс слышал краем уха, как один фермер вскользь заметил другому: вчера, дескать, у него останавливались разведчики южан — и что, ни она, ни он не сочли эти ситуации заслуживающими дальнейшего наблюдения.

Я делался все раздражительнее. Я подолгу спорил сам с собой, но давно уже пошел по кругу. Я спрашивал себя: почему бы и нет? Несомненно, это уникальная возможность. Никогда еще историку не выпадало счастье проверить прошлое на ощупь, выбрать определенный момент для изучения его воочию, писать о прошлом со всей беспристрастностью современного ученого и со всей скрупулезностью очевидца, знающего, вдобавок, куда и на что смотреть. Почему ты не хочешь воспользоваться Эйч-Эксом-1, Ходж, и увидеть все сам?

Но что-то восставало во мне. Что? Страх? Неловкость? «Субъективный фактор» Эйч-Экс-1? Суеверное чувство, что я суюсь в некие запретные области, где человеку с его слабостями нет места? «Ты не должен ничего упрощать. Обещай мне.» Да, Кэтти была прелесть. Она жена мне, и я ее люблю, но она — не ученый и не оракул. Что заставило ее сказать это? Женская интуиция? Красивая, веская фраза — но что она значит? И разве у Барбары, которая сразу же предложила мне воспользоваться Эйч-Эксом, женской интуиции нет?

Не раз и не два я пытался направить наши разговоры с Кэтти в этом направлении — и всегда позволял им перескочить на иные темы. Что проку было расстраивать ее? «Обещай мне». Но я не обещал. Я должен был решить это для себя сам.

Чего я боялся? Никогда не имея дела с точными науками, не подозревал ли я чего-то одушевленного в работающих на их основе машинах, и не трепетал ли, как дикарь, перед таящейся в них магической силой, недоступной моему пониманию? Но ведь на работу Эйч-Экс-1 действительно оказывали влияние некие субъективные факторы. Я никогда не считал себя ограниченным, но сейчас напоминал себе девяностолетнего профессора, которому вдруг подсунули пишущую машинку вместо старого доброго гусиного пера.

Я вспомнил Тисса. «Вы принадлежите к созерцателям, Ходжинс». И, раз вызвав этого человека из глубин памяти, я теперь не мог избавиться от ощущения, будто нескончаемо слышу его до тошноты знакомый, сардонический голос: «Ну что вы дергаетесь, Ходжинс? В чем смысл этого самокопания? Разве вы не знаете, что выбор уже сделан? И что вы уже действовали в соответствии с этим выбором бессчетное количество раз, и будете бессчетное количество раз действовать так же? Успокойтесь, Ходжинс, вам не о чем волноваться. Свобода воли есть иллюзия. Вы не в состоянии принимать каких-то новых решений — хотя полагаете, будто только этим и заняты».

Моя реакция на эту выдуманную отповедь была неистовой, неоправданно неистовой. Я проклинал Тисса и его окаянную философию. Я проклинал коварство его доводов — отравленных семян, которые именно сейчас дали всходы в моей душе.

Но при всем неистовстве, с которым я отбивался от приписанных мною Тиссу аргументов, один совет оказался кстати. Я успокоился. Решение было принято. Его обусловили не грубая механика Тиссова мироздания и не моя истерическая реакция — нет. Его обусловило мое желание.

Теперь мне на помощь пришел своего рода Анти-Тисс — Рене Энфанден. «Сомневайтесь, Ходж, всегда сомневайтесь. Проверяйте все; крепко держитесь истины. Пилат, в шутку спросивший, „Что есть истина?“, был слепцом. Но вам выпал шанс увидеть столько граней истины, сколько не видел прежде никто. Сможете ли вы достойно использовать этот шанс? Вот в чем вопрос».

Если я найду в себе силы ответить на этот вопрос положительно и тем сделаю решение отправиться в прошлое необратимым, сразу возникнет еще одна проблема. Кэтти. Как сказать ей это? Я не мог совершить такой поступок, не ставя ее в известность. Я твердил себе, что мне не вынести ее тревоги, ведь она места себе не найдет, ей и дела не будет до того, что другие пользовались Эйч-Эксом уже десятки раз — то, что мне нужно успеть в прошлом, не втиснуть ни в минуты, ни даже в часы. Я был убежден, она просто изведется, пока меня не будет. Несомненно, все это было так — но было и другое: «Обещай мне».

Упрощу ли я свою задачу, если отправлюсь в прошлое и из ученого стану простым свидетелем? Или наоборот — если откажусь от уникальной возможности увидеть историю, как она есть, и останусь книжным червем? Что — поступок, а что — уклонение от него?

В конце концов я выбрал шаткую и невыразительную позицию. Я сказал Кэтти, что, на мой взгляд, единственным способом покончить с моими колебаниями является посещение битвы при Геттисберге и наблюдение за ходом событий в течении трех-четырех решающих дней. Таким образом, не очень-то убедительно объяснил я, можно будет, по всей вероятности, решить наконец, начинать мне, перечеркнув все сделанное, свою работу заново, или нет.