Тим Пауэрс - Гнёт ее заботы

Дом 26 располагался в южном конце площади Испании, и Кроуфорд прошел через арочный вход старого здания и взобрался по ступеням на лестничную площадку второго этажа, откуда шагнул в длинный коридор и начал отсчитывать двери квартир, ступая по потертому деревянному полу. Ему сообщили, что его новый пациент занимает две угловые комнаты, выходящие на пьяцца. Фортепьянная музыка ― что-то из Гайдна [263] ― мягкими волнами струилась в неподвижном воздухе.

Он добрался до нужной двери и постучал, и, пока ждал ответа, вспоминал, что ему сообщили о данном случае.

Пациентом был молодой англичанин, поэт, тяжело болевший чахоткой ― но в данном случае его чахотка требовала курса лечения прямо противоположного тому, который обычно рекомендован фон Аргау. Никакого чеснока! Даже запаха его не должно появляться в приделах комнаты. Также необходимо избавиться от любой религиозной атрибутики, а окна должны быть отворены на всю ночь.

Кроуфорд очень хорошо знал, что во всех цивилизованных медицинских университетах методы фон Аргау просто бы осмеяли, а самого его отчислили ― а может быть и упрятали за решетку ― но он уже не раз видел, как умирающие пациенты поправлялись от подобных мер.

Фортепьянная музыка замерла, как только он постучал, а затем в течение нескольких секунд из-за двери слышался скрип передвигаемой мебели. В конце концов, загремел засов и на пороге возник молодой, обеспокоено выглядящий мужчина. По случайному расположению стульев в комнате становилось понятно, что именно ими минуту назад была забаррикадирована дверь.

Кроуфорд был озадачен, пока не заметил фортепьяно ― несомненно, взятое в аренду ― которое стояло в дальнем углу комнаты. По итальянским законам каждый предмет мебели в квартире, где жил чахоточный, после его смерти надлежало сжечь, так что эти люди не могли позволить домовладелице ворваться без стука и обнаружить больного чахоткой в их старомодно обставленной квартире.

― Si? ― дрожащим голосом произнес юноша, говоря с сильным английским акцентом. ― Cosa vuole? [264]

― Мой английский всегда со мной, ― сказал Кроуфорд, протискиваясь мимо него в комнату. ― Я Майкл Кроуфорд, врач. Меня послали осмотреть юношу по имени Джон Китс ― судя по всему, он находится здесь, ― сказал он, направляясь к двери в соседнюю комнату.

Юноша, казалось, испытал облегчение, что больше не нужно говорить по-итальянски, однако при этих словах снова насторожился. ― А что, доктор Кларк не смог прийти? Это он прислал вас? Сиделка только что ушла за почтой, и она должна уйти домой, вскоре после того, как вернется, но…

― Нет, я не от доктора Кларка. Я работаю в больнице Святого Духа, за рекой, но сейчас я здесь по независимому поручению. Прошу прощения, но мне сказали, что мистер Китс очень плох, и мне бы хотелось начать незамедлительно ― не могли бы вы сказать ему о том, что я здесь?

― Но мы… мы не можем себе позволить другого доктора! Мы и так уже задолжали доктору Кларку, а сиделка и вовсе работает бесплатно. Вы…

― Мой счет уже оплачен ― одним анонимным добрым Самаритянином, который приглядывает за людьми, вроде нуждающихся поэтов, которых угораздило заболеть. Ну, так что, доложите обо мне?

― Нуу… Юноша остановился возле Айкмэна и постучал в дверь. ― Джон? Здесь доктор, он говорит, кто-то заплатил ему, чтобы он позаботился о тебе… может, это был Шелли, или Браун вернулся в Англию.

Айкмэн слегка нахмурился при упоминании первого имени и внезапно ощутил, что ему нужно выпить. ― Я подожду в коридоре, пока вы говорите, ― поспешно сказал он, разворачиваясь и ощупывая внутренности пиджака.

Выйдя из комнаты, он свинтил крышку с фляжки и запрокинул ее ко рту. Сделав несколько больших глотков брэнди, он вернул крышку на место и спрятал фляжку обратно в карман. Обычно чтобы перебить запах он разжевывал зубчик чеснока, но ему было сказано, что этот Китс не должен подвергаться его воздействию, так что чеснок пришлось оставить. «Да уж, лучше некуда, ― подумал Кроуфорд, ― может быть, поэт не будет принюхиваться, чем пахнет изо рта у дареного ему доктора».

Эта мысль показалась ему довольно забавной, и он все еще тихо посмеивался про себя, когда снова зашел в квартиру.

Юноша у двери принюхался и пристально на него поглядел. Он поспешно повернулся к закрытой двери, и Айкмэн услышал его шепот: ― Господи Боже, Джон, чутье тебя не подвело ― он и вправду пьян!

Кроуфорд уже был готов поставить на место этого неблагодарного бедняка, когда из-за закрытой двери раздался смех, а затем ослабленный болезнью голос отозвался, ― Пьян? О, ну тогда все в порядке, Северн [265], пусть заходит.

Северн закатил глаза, но все же толкнул дверь, и Кроуфорд шагнул мимо него в соседнюю комнату, так надменно, как только мог. Северн последовал за ним.

Это была тесная комнатушка, с кроватью у одной стены и окном в другой. Лежащий в постели юноша был худой и чахлый, с глубоко запавшими глазами, но выглядел, словно некогда был сложен довольно крепко ― и когда он поднял взгляд, Кроуфорд узнал его.

Это был тот самый студент-медик, который помог ему ускользнуть от Джозефины в Лондоне четыре года назад, и который был первым, кто рассказал ему о нефелимах. Как там было название того чертового паба под Лондонским мостом, в который Китс его тогда затащил? Галатея, вот как он назывался.

Китс, похоже, тоже его узнал. Мгновение он испуганно смотрел на него, и улыбка, которую он потом выдавил, казалась натянутой. ― Доктор…?

― Айкмэн, ― сказал Кроуфорд.

― Нет… дайте-ка вспомнить… Франкиш?

Ну и память у этого юнца! ― Нет.

В комнате стоял густой дрожжевой, словно в пекарне, запах заморенного голодом тела ― традиционная врачебная мудрость предписывала больным чахоткой практически ничего не есть. Кроуфорд пересек комнату, отпер окно и толкнул створки наружу.

― Свежий воздух очень важен при лечении заболеваний подобных Фтизису [266], ― сказал он. ― Очень удачно, что ваша кровать близко к окну.

Внизу он видел путешественников-живописцев и широкие ступени, полого взбегающие вверх по холму, а также группки дрожащих святых, столпившихся возле парапетов. Шпиль выходящей на площадь церкви Тринита дей Монти отбрасывал длинную зимнюю тень, словно это был гномон [267]солнечных часов, предназначенный скорее указывать не время, а времена года. Позади церкви виднелись лишь заросшие лесом зеленые холмы, так как это была северная оконечность города.

― Второй важной вещью, ― начал он, а затем осекся. Он оперся рукой на подоконник, и когда он ее отнял, на ней остался жир. Даже не поднося руку к носу, он чувствовал запах чеснока. ― Что это? ― тихо спросил он.