Тим Пауэрс - Гнёт ее заботы

Кроуфорд, намного медленнее, последовал за ней, устанавливая трость в трещины старой мостовой.

Приблизившись к ней, он собрался заговорить, но она остановила его движением руки. ― Ты думаешь, я не знаю, что я Джозефина, ― поспешно сказала она, словно это было что-то, что нужно было сказать, но что никто не хотел услышать ― и что это Джулия… Джулия у-у-мерла. Она мотнула головой, горькая усмешка скривила ее лицо и из глаза потекли слезы, оставляя светлые дорожки на ее худой щеке. ― Так вот, я знаю , знаю это; я просто… не могу это вынести , Джулия была такой, такой… мне не стать такой никогда. Она всегда была так ко мне добра, несмотря на все беды, что я ей причиняла. Это я должна была умереть, а она остаться жить.

Она отвернулась от него, но задержала свою покалеченную левую руку, и он взял ее. ― Я знаю, что ты не убивал ее. И я знаю, кто это сделал.

Рука об руку, не вкладывая, впрочем, в этот жест никакого влечения, они захромали дальше по разбитому покрытию Форума на юго-восток, туда, где над горизонтом, увенчанным куполами новых церквей, разрушенным уступом высилась красная громада Колизея.

― Ты когда-нибудь это делал, ― спросила она немного погодя, ― то, что я в конце сделала для Китса? Если нет, могу это сделать для тебя, только скажи. Это может каждый. Как там, у католиков это называется?

Кроуфорд попытался припомнить события минувшей ночи.

Утреннее солнце высушивало его одежду, и он чувствовал себя гораздо лучше, чем пару часов назад, но дьявольская усталость все еще тяжелым мешком давила ему на плечи. ― Что, ― отозвался он наконец, ― то, что ты помогла ему подписать книгу водой с подоконника? Не думаю, что католики занимаются подо…

― Нет, ― оборвала она, ― то, что я мазнула его мокрой рукой по лбу, чтобы…

― Я думал ― это была случайность, ― сказал Кроуфорд, ― что ты просто пыталась удержаться на ногах.

Она в раздражении взглянула на него. ― Нет же. Именно это и заставило уйти его вампира. Черт, как же они это называют, не Конфирмация [286]…

― А-а. Кроуфорд задумчиво остановился. ― Точно, точно. Когда-нибудь мне это тоже может понадобиться ― надо подумать. Он снова возобновил прерванный шаг и добавил, словно только что вспомнил, ― Баптизм [287], вот как они это называют.

Из рук ее виденье заструилось,

В нем жизни воплощенье превзошло

В своем сиянии тот образ в камне оживленный,

Что страсть разжег в душе Пигмалиона.

Бесполое создание то было,

Лишенное изъянов двух полов,

Оно все лучшее от них соединило…

И пред его объятым негой взором

Вились мечты как сонмы летних насекомых…

Перси Биши Шелли, Атласская колдунья

… с камнями полевыми союз у тебя…

строка из книги Иова, 5:23,

приведенная без комментариев

в записной книжке Шелли, в 1822 году

Fruits fail and love dies and time ranges;

Thou art fed with perpetual breath,

And alive after infinite changes,

And fresh from the kisses or death;

Of languors rekindled and rallied,

Of barren delights and unclean,

Things monstrous and fruitless, a pallid

And poisonous queen.

— A. C. Swinburne, Dolores

Плоды опадают, любовь угасает и время проходит;

Искусство твое ― краткий миг на глазах бытия,

И так на мгновенье оно раз за разом приходит,

Рожденье свое в поцелуях со смертью найдя;

И вновь сушит сердце и душу надежды лишает,

В вертепе пороков и грешных стремлений вертя,

Чудовищным миром бесплодных усилий играет,

Кольцом ядовитым пригревшись на шее змея.

— А. Ч. Суинберн, Долорес

Пиза [288]на северо-западном побережье Италии вблизи Ливорно, была, несомненно, лишь реликтовыми остатками своего былого великолепия. Дома были классическими Римскими, но со ставней на окнах облезала краска, а чистые некогда архитектурные линии были смазаны теперь водяными потеками и трещинами. Некоторые улицы были просто заброшены, и виноградные лозы и сорняки заявляли свои права на упавшие здания.

Желтая Арно [289]все еще полноводно текла под античными мостами, но устье реки, превратившееся в широкую дельту, утроило удаленность города от моря за столетия, прошедшие с тех пор, как Страбон [290]назвал Пизу одним из наиболее доблестных Этрусских городов. Угольщики и заготовители коры пробкового дерева трудились в Маремма [291], соленых болотах [292], что теперь окружали город, но местная торговля жила в основном за счет европейских туристов.

Большинство туристов прибывали посмотреть на кафедральный собор и знаменитую Падающую Башню, но некоторые приезжали с трудными заболеваниями в Университет ― где англоговорящий доктор был, несомненно, даром богов ― или, чтобы попытаться хоть мельком увидеть двух печально известных поэтов, изгнанных из Англии, которые недавно поселились в городе и, по всей видимости, собирались начать издавать какой-то журнал; такие литературно-озабоченные туристы были, тем не менее, извещены, что нужно торопиться, так как поэты, очевидно, чем-то насолили местными властями, и, как ожидалось, вскоре должны были уехать.

Пока Майкл Кроуфорд шагал на восток по Лунг’Арно [293], людной улице, что нависала над северным берегом Арно, он не особо приглядывался к людям вокруг. Сверху на мосту двое мужчин выбивали матрасы, а из окна третьего этажа свесилась женщина, что-то напевая и развешивая постиранное белье на протянутой через переулок бельевой веревке, но Кроуфорд, поглядывающий время от времени под ноги, чтобы решить, куда опереть наконечник своей прогулочной трости, совершенно не замечал старика, что ковылял ему навстречу.

Река была глубокой и бурной в этот пасмурный апрельский день, и все лодки были пришвартованы вдоль речной стены ниже выбеленных солнцем каменных домов ― даже скиф [294]любящего рисковые предприятия Шелли был на привязи, хотя он и был на этой стороне реки, и стремительно несущаяся вода отгораживала его от Тре Палаццо [295], где он жил. Очевидно, он навестил Байрона в Палаццо Ланфранки [296], вероятно в последний раз, перед тем как отправиться на север к заливу Специя [297].

А Байрон решил провести лето в Монтенеро [298], в десяти милях к югу. «Похоже, английское сообщество в Пизе распадается», ― подумал Кроуфорд; Байрон и Шелли образовывали ступицу колеса, вокруг которой все остальные вращались словно спицы.

Они с Джозефиной, конечно, останутся здесь. Они трудились одной командой как брат-и-сестра, доктор-и-медсестра на медицинском факультете университета, где приносили огромную пользу. Так что официальные антианглийские настроения их коснуться не должны.

В любом случае причиной всего этого был Байрон, и он уезжал. Его теперешней дамой сердца была молодая леди Тереза Гвиччиоли. Ее брат, а также отвергнутый ею муж, были известны как активные члены анти-Австрийского движения Карбонариев [299]. Байрон, очевидно, тоже был посвящен в члены секретного общества и часто бахвалился, что хранил оружие и амуницию для народной армии, когда гостил в Палаццо Гвиччиоли в Равенне.