Марат Ахметов - Сталин. Разгадка Сфинкса

А чуть позже, летом, некто Исаак Дон Левин опубликовал книжку «Великий секрет Сталина», в которой доказывал, что «большая чистка» 30-х годов в России имела целью ликвидировать всех, кто мог знать о прошлых связях Джугашвили с царской секретной полицией». В зарубежной прессе развернулась бурная дискуссия, в которой приняли участие и настоящие ученые, а также подключился госдепартамент США. В результате никаких веских доказательств в пользу версии о связях Генералиссимуса с царской охранкой приведено не было. Однако главная цель была достигнута: на имя Сталина была наброшена изрядная тень.

В условиях, когда на Родине его практически предали анафеме, постепенно изменили свои позиции даже наиболее непредвзятые ученые. В первых томах «Истории Советской России» одного из наиболее известных английских советологов Карра, вышедших до смерти Сталина, он упоминается с вполне ощутимым пиететом. Но в более поздней и краткой работе некоего резюме его фундаментального труда, Сталин вдруг становится исключительно «жестоким и мстительным», презирающим народ монстром. Жестокостью Сталин якобы превзошел всех русских царей, а своими поступками вызвал «отвращение у историков, которые впоследствии изучали его биографию». Тем не менее, успехи «во внедрении в примитивную Россию материальных достижений современной цивилизации» вынудили как будто историков, «хотя и неохотно, признать его право на величие», сделал одолжение Карр. Любопытно, что в лекциях, прочитанных в Кембриджском университете в 1961 году, Карр фактически сделал саморазоблачающее признание: «Не только события постоянно меняются. Сам историк постоянно меняется. Когда вы берете историческое сочинение, недостаточно посмотреть имя автора на титульном листе: посмотрите также на дату публикации или написания работы — иногда это имеет большое значение».

Здесь уместно будет также проследить, какими путями шли к восприятию Генералиссимуса отдельные индивиды, благо они сами достаточно подробно поведали об этом. На примерах двух иноземцев и одного соотечественника Сталина хорошо прослеживается генезис (происхождение и развитие) их негативного к нему отношения.

Американец Такер пишет, что «много лет провел в Москве», «возглавляя небольшое переводческое бюро» из членов посольств трех англоязычных стран. Именно в те «далекие годы» у него зародилась мысль «написать книгу о Сталине». Сразу после войны Такер женился на москвичке, студентке Евгении Пестрецовой.

В следующем, 1947 году, в СССР вышел закон, запрещавший браки советских граждан с иностранцами. Данным указом власти пытались воспрепятствовать миграции населения, грозившей еще более усугубить демографическую ситуацию в стране. О чем заокеанский гость, всецело поглощенный своей молодой супругой, очевидно, не имел никакого понятия.

Вторая жена Пастернака, Зинаида, упоминала о том периоде, как о времени некоего повального падения нравов. Когда мужчины почти поголовно бросали своих законных подруг и обзаводились более молодыми женами. Юные девушки же практически вешались на шею первому встречному мужчине.

Лишь после смерти Сталина Евгения Пестрецова, наконец, получила выездную визу, и чета Такеров уехала в США.

Работая в СССР редактором переводческого бюро и малоосновательно считая Сталина единственным виновником его «мытарств», Такер много размышлял о внешних проявлениях почитания Генералиссимуса в стране. По молодости и недомыслию он «долго не мог понять его причин». Книга психолога Карена Хорни «Невроз и человеческое развитие» явилась для Такера откровением. Он вообразил, что ключом к разгадке фантастического авторитета и славы Сталина является синдром параноидального раздвоения личности. Гипотеза Такера, естественно, не нашла поддержки, за исключением его жены, так как в то время «на Западе не было принято придавать серьезное значение феномену культа личности Сталина».

То есть Генералиссимус не считался деспотом и диктатором, а признавался в мире человеком, остановившим тиранию Гитлера. «Но, к счастью, — говорит Такер, — с появлением на Западе в 1956 г. текста доклада Н.С. Хрущева на закрытом заседании XX съезда, я, наконец, получил большое количество авторитетных свидетельств», подтверждавших как будто его выкладки. Исходя из ложной и глубоко неверной концепции, американец приступил к биографическому труду о Сталине. Работе весьма обстоятельной и крепко сколоченной, но базирующейся на ложном посыле и, преимущественно, на малодостоверных материалах. Профессор фактически находится в плену собственных заблуждений. В поле зрения Такера автоматически попадали лишь сведения, работавшие на его версию. Все прочие он попросту не принимал во внимание. Таким образом, без явного умысла, ввиду стечения жизненных обстоятельств, совершенно недостаточного знания и понимания российских реалий и дезориентированный свой супругой, иностранец Такер пошел по ложному пути.

Но «клинический» случай американца довольно прост. В отличие от Такера, во многом «писавшего вилами на воде», «черногорец из Сербии» Джилас несколько раз встречался со Сталиным. «Черногорский» темперамент», как по сути признавался Джилас в предисловии к однотомнику произведений на русском языке, во многом повлиял на полярность его оценок Генералиссимуса. Он приехал в составе югославской военной миссии в Москву в возрасте 33 лет весной сорок четвертого года с чрезмерно идеализированными «представлениями о советской власти и Советском Союзе, с одной стороны, и с собственными насущными нуждами — с другой».

«Обожествление личности Сталина, — признавался Джилас, — и безусловное принятие всего, происходившего в Советском Союзе, приобретало иррациональные формы и масштабы». Одновременно, на уровне подсознания, южный славянин фактически созрел для развенчания своих кумиров, поскольку югославские «специфические условия борьбы и существования революционного движения уже неоднократно вызывали недоразумения с Москвой».

В Белокаменной, всецело поглощенной бескомпромиссной и смертельной борьбой с вермахтом, исключительно нервно реагировали на любое упоминание о сепаратных переговорах с немцами. Между тем, в марте 1943 года Верховный штаб Тито во избежание полного разгрома крайне нуждался в любой передышке своих подразделений. Тогда Кремлю было лаконично сообщено, что переговоры с местным немецким командованием ведутся по поводу взаимного обмена пленными, но, тем самым, была скрыта истинная их причина. В тот момент Джиласу, отправленному на переговоры с немцами, впервые пришла в голову мысль, «что не может быть речи о полном согласии с Москвой», если югославы хотят «выжить в смертельной схватке враждующих миров».