Марат Ахметов - Сталин. Разгадка Сфинкса

Тем более что руководство Советского Союза не желало сильно раздражать западных союзников, особенно Великобританию следующим обстоятельством. А именно, тем якобы, «что СССР через свои коммунистические филиалы извлекает выгоду из бедствий военного времени в оккупированных странах, расширяя революцию и свое влияние».

В первый приезд Джиласа Генералиссимус удостоил его аудиенции дважды. Причем во второй раз произошла «более значительная и интересная встреча» на ужине у Сталина в загородной резиденции. Щепетильный до ханжества Джилас испытал чувство разочарования оттого, что Сталин оказался вполне земным человеком. Даже некоторыми повадками произведший на молодого ригориста отталкивающее впечатление.

Степень предубежденности Джиласа против лично Сталина возросла вследствие недисциплинированного поведения отдельных красноармейцев в Югославии. Но Сталин простил необдуманные и политически незрелые выпады черногорца против Красной Армии, о чем явственно дал понять ему персонально в апреле 1945 года вновь в достаточно доверительной обстановке на ужине на Ближней даче, куда Джилас был приглашен вместе с Тито.

В тот приезд (весьма характерно), уже в Киеве, Джилас «не заметил у Хрущева никакого возмущения Сталиным или Молотовым. О Сталине он говорил с почтением и подчеркивал свою близость с ним».

Накануне полного разрыва отношений между двумя странами в 1948 году Джилас в составе югославской делегации вновь встречался со Сталиным. Но на этот раз Генералиссимус не пригласил их на ужин в свою резиденцию.

«Должен признаться, — писал Джилас, — что я почувствовал из-за этого печаль и горечь, настолько во мне была еще сильна человеческая, сентиментальная привязанность к этому человеку». Однако она не помешала ему очень скоро облить Сталина ушатами помоев. Вскоре после его смерти Джилас стал также конфликтовать со своими коллегами по партии и правительству из-за «превращения компартии в правящий класс страны» и якобы морального ее разложения.

Доклад Хрущева на двадцатом съезде партии окончательно утвердил черногорца в том, что Сталин единственно лишь «мрачная, коварная и жестокая личность». Хотя по его признанию, для Джиласа так и осталось загадкой, как такой якобы монстр мог «руководить одной из величайших и мощных держав — не год, не два, а тридцать лет» ( выделено мной — М.А. ).

Данным примечанием черногорец ответил на свой вопрос — Генералиссимус не был той сумрачной и злой персоной, которую нарисовало ему его излишне пылкое воображение.

Гораздо сложнее и порою не без мучений шло формирование негативного восприятия Сталина у многих его соотечественников, вполне дееспособных и достаточно добропорядочных, наподобие писателя Симонова. Последний, возможно, размышлял о нем до последних дней своей жизни. Но многое в личности Вождя так и осталось для писателя загадкой вследствие неполноты информации и искаженности восприятия.

Первые три года после смерти Генералиссимуса отношение к нему Симонова невозможно «точно сформулировать: оно было очень неустойчивым». Писателя как будто «метало между разными чувствами и разными точками зрения по разным поводам». Следовательно, Симонов психологически был готов для последующего преимущественно отрицательного восприятия Сталина.

Первым, основным побуждением литератора было то, что страна лишилась великого человека. Чувство грандиозной потери долго не покидало Симонова, «а в первые месяцы оно было особенно сильным». Руководствуясь им, писатель вкупе с еще одним бумагомарателем, «любившим демонстрировать всю жизнь решимость своего характера, но в данном случае при возникновении опасности, немедленно скрывшимся в кустах», сочинил передовую статью, опубликованную в «Литературной газете» 19 марта 1953 года. Она именовалась «Священный долг писателя», в соответствии с чем, первейшая обязанность советского литератора заключалась в том, «чтобы во всем величии и во всей полноте запечатлеть для своих современников и для грядущих поколений образ величайшего гения всех времен и народов — бессмертного Сталина». Учитывая свежесть потери, ничего особенного в тексте передовой не было, однако она сильно разъярила Хрущева.

По словам коллеги Симонова А.А. Суркова, «Хрущев был крайне разгорячен и зол» на авторов передовицы. Следовательно, уж таювы гримасы судьбы, Хрущев, проводивший совсем недавно траурный церемониал похорон Вождя и Генералиссимуса, уже тогда невольно выдал себя. Выказал ненароком свои потаенные мысли и невзлюбил крепко Симонова надолго, на годы, вплоть до появления в печати романа «Живые и мертвые», считая его одним из наиболее заядлых сталинистов в литературе.

Симонов уверяет, что «не был заядлым сталинистом ни в пятьдесят четвертом, ни при жизни Сталина». «Приходить же к критическому отношению к деятельности Сталина» он стал якобы тогда, когда «решился, наконец, писать роман о войне и начинать его первыми днями войны». Симонов признается, что психологически оказался вполне подготовленным к тому, чтобы выдержать сильнейший «нравственный удар», нанесенный Хрущевым на XX съезде партии, в том числе, очевидно, и из соображений конъюнктурных.

Последовавшее вскоре самоубийство Фадеева укрепило, несомненно, уверенность писателя в виновности Генералиссимуса.

Но Симонов в определенной степени лукавил, когда уверял, что окончательное отношение к Сталину складывалось постепенно, почти четверть века. Для него инсинуации Хрущева явились решающим аргументом для оценки.

Не удивительно, что пинок, которым наградили последнего его коллеги в октябре 64 года, не поколебал симоновской позиции. Предельно ядовитые хрущевские миазмы продолжали оказывать на писателя свое тлетворное воздействие. Правда, с другой стороны, на него воздействовали сталинские маршалы, с которыми Симонов временами общался. Высказывания и суждения отдельных из них далеки от безупречности. В некоторых моментах излияний ближайших сталинских сотрудников времен войны помимо их воли проскальзывают откровения, характеризующие их с далеко не лучшей стороны.

Жуков, к примеру, вдруг выдает следующий примечательный пассаж, выдающий его с головой. «Я старательно пытался досконально изучить Сталина. Но было очень трудно понять его. Он очень мало говорил и коротко формулировал свои мысли».

Отсюда следует, что несмотря на все его потуги Жукову очень часто не удавалось проследить за ходом мыслей Сталина. Последний же старался говорить короче, поскольку считал интеллект полководца много выше, чем он таковым являлся фактически.

Ничтоже сумняшеся, причем не без определенной гордости, Василевский рассказал о печальной участи своего отца-священнослужителя, брошенном им, вкупе со своими братьями, на произвол судьбы. «Сталина и членов Политбюро» чрезвычайно удивил факт их, по сути, отречения от родителя мужского пола. Вождь настоятельно обязал Василевского позаботиться об отце и даже спустя изрядный промежуток времени вновь вернулся к этому вопросу.