Марат Ахметов - Сталин. Разгадка Сфинкса

Будь Сталин деспотом или тираном, подобным Нерону или Калигуле, его неминуемо постигла бы их участь. Во все времена люди остаются одинаковыми. Понятия о добре и зле остаются неизменными в любой империи — и в Римской, и в Советской.

Еще князь Петр Алексеевич Кропоткин в своем ярком исследовании «Великая Французская революция» убедительно показал, что единственно лишь террором невозможно удержать власть. Трагическая судьба главы монтаньяров Максимилиана Робеспьера тому порукой.

Степень ответственности Сталина за несоразмерность наказаний, примененных к отдельным оппозиционерам и просто случайным лицам, попавшим в «ежовы рукавицы», достаточно велика. Но необходимо разграничить предел ее и, самое главное, уяснить мотивацию. При этом в каждой случайности нетрудно заметить элементы определенной закономерности. В то же время из фрагмента выступления генсека на XVI съезде партии явственно прослеживается его позиция в отношении репрессий.

Отвечая на призывы «некоторых товарищей» к безоглядному их ужесточению, Сталин авторитетно заявил, что «репрессии в области социалистического строительства являются необходимым элементом наступления, но элементом вспомогательным, а не главным». ( выделено мной — М.А. ).

Кавказцу справедливо можно предъявить претензии в излишней доверительности Ежову и некоторым другим сподвижникам, хотя иные исследователи дружно заявляют о том, что Сталин якобы отличался патологической подозрительностью. В подобную схему не укладывается заявление, сделанное писателю Симонову маршалом И.С. Коневым в конфиденциальной обстановке весной 1965 года о чрезмерной доверчивости Сталина.

Но из сего предположения собеседники пришли затем к ошибочному мнению о своеобразности его мании величия. Вероятнее всего, Сталин по складу характера изначально был преимущественно расположен верить людям, тем более, в ситуации тет-а-тет. То есть, лицом к лицу, положения в котором, как говорится, лица не разглядеть. Лишь неоднократно обманувшись в своих ожиданиях, он стал проявлять крайнюю недоверчивость, сходную с подозрительностью. Это была защитная реакция, так же как и выработка привычки предельно маскировать свои мысли. Охотников угадать их было несть числа и Сталин, убедившись в мере подхалимажа, на который оказались способны люди, в свою очередь принял адекватные меры.

За несоразмерность мер репрессивного характера в середине тридцатых годов, помимо генсека, ответственны и другие члены сталинского Политбюро, как-то Молотов, Каганович, Жданов, Хрущев и другие. Ворошилов во многом повинен в том, что нещадное избиение Красной Армии едва не привело к ликвидации всего командного и начальствующего состава вооруженных сил.

Молотов, как глава правительства, обладал огромной властью, не уступавшей сталинской и в кое-чем даже превосходившей. Можно с полным основанием утверждать о наличии дуумвирата на властном Олимпе того времени. Глава совнаркома значительно уступал генсеку в широте взглядов и самостоятельности мышления. Сознавая свои недостатки, Молотов не претендовал на первую роль в государстве. Будучи гораздо менее гибким политиком, чем Сталин, Молотов внес более весомый вклад в кровавую жатву репрессий.

Именно Молотов внес «рацпредложение» не разбираться с каждым индивидом в отдельности, а наказывать и судить «врагов народа» целыми списками.

Джилас полагал, что Молотов «не только подстрекал Сталина на многое, но и поддерживал его, устранял его сомнения». Относительно поддержки и устранения колебаний Сталина трудно не согласиться с его мнением. В отношении же подстрекательства, то с подобным утверждением нельзя согласиться.

Скорее всего следует сказать, что более упертый и беспощадный Молотов зачастую негативно влиял на Сталина. Хрущев, довольно ярый недавний троцкист, в бытность первым секретарем МК и МГК ВКП(б) в 1935-1938 годах, а затем главой Украины также внес большой вклад в кровавую жатву репрессий.

В общем, помимо непосредственно Ежова и его аппарата, причастными к излишним карательным мерам оказалось все высшее руководство страны. Поэтому вполне сознавая степень ответственности каждого из партийно-правительственной кремлевской верхушки, в отличие, к примеру, от Ягоды, Ежова тихонечко расстреляли, вместе с наиболее запятнавшими себя сотрудниками, без публичного акцента на их виновности.

Необходимо отметить еще один важный фактор. Неотъемлемой особенностью оперативно-следственных мероприятий карательно-репрессивных органов того времени было неприменение на практике принципа презумпции невиновности. Не вследствие нежелания, а чисто из-за недостаточной правовой грамотности. Поэтому непомерно важное значение придавалось либо признанию подследственного, либо свидетельским или иным показаниям.

По причине чего некоторые граждане не сумели (или им не дали возможности) опровергнуть клеветнические измышлений и подверглись преследованиям властей. Если же подвергнуть всестороннему анализу лиц, подвергшихся репрессиям в сталинские времена, то, вне всякого сомнения, огромное большинство из их числа не являлось рядовыми гражданами.

Исследователь С. Кузьмин уверяет: «Архивные документы дают основание утверждать, что в период 1937-1938 годов основной удар карательных органов пришелся на лица еврейской национальности, начиная с высших эшелонов власти и до самых низов. Русских людей в политических процессах над пламенными революционерами очень мало. Здесь преобладал какой-то интернациональный сброд с сильнейшим влиянием еврейства и с попыткой опереться на русские отбросы общества. Отбросов хватало. Очистительная миссия пала на Ежова, который с использованием недозволенных методов ведения следствия прошелся и по правым, и по виноватым, а заканчивал эту миссию уже Л.П. Берия».

При всей вопиющей некорректности данной цитаты немалая доля истины в ней имеется. В списках жертв встречается довольно много иностранных фамилий, многие из которых, вероятно, были людьми морально нечистоплотными.

Сам «железный нарком» Ежов в начале августа 36 года был предельно шокирован горячим желанием Пятакова собственноручно расстрелять не только Зиновьева с Каменевым и другими, но и в числе их и свою бывшую жену. Ежов даже указал Пятакову на абсурдность данного предложения, но он не унимался и настойчиво просил сообщить об этом ЦК и, естественно, Сталину, а также настаивал на публикации в печати…

С определенным мазохизмом, живописуя репрессии органов НКВД и якобы непереносимые мучения их жертв, отдельные авторы напрочь забывают о том, что подобное явление лишь небольшой штрих в жизни СССР середины тридцатых годов. Подавляющее большинство населения необъятной страны спокойно и уверенно занималось своими делами и заботами, а вовсе не тряслось поголовно от страха, как ошибочно полагают некоторые.