Ник Перумов - Волчье поле

Севастиец не сомневался, что первая встреча станет и последней. Разум подсказывал, не дожидаясь чести, убраться подальше, но оседлавший Георгия еще в Анассеополе черт продолжал толкать под руку. Севастиец, остановив поднявшегося было Никешу, неторопливо пошел за невзрачным роском, то ли доверенным писцом Гаврила Богумиловича, то ли еще более доверенным толмачом.

Князь, в бархатной в полный рост свите и сапогах желтого сафьяна с чуть загнутыми носами, стоял посреди яблоневого сада. Был он не молод, но и не стар, не толст и не худ, смотрел внимательно, но не гневно. Так в Анассеополе смотрят на тех, кого хотят купить и не хотят испугать. Следовало поклониться, но черт свое дело знал: Георгий остановился, не дойдя до Гаврилы Богумиловича пары шагов, и широко улыбнулся.

— Это ты обидел поутру четверых моих гостей? — Князь проводил глазами пролетевшую птицу, и в памяти возник другой сад и другой разговор. — Они очень недовольны.

Георгий улыбнулся еще шире и не ответил, откровенно разглядывая залесского хозяина. Отчего-то это было очень важно — понять, каков он. Даже важней, чем вызвать на бой «гробоискателя» или выпустить кишки протоорту.

— Ты нем? — Голос князя был спокоен и мягок. — Или горд?

— Я не знаю, вправду ли твои гости обижены на меня ? Я поставил нескольких дикарей на причитающееся им место, но они слишком дурно пахли, чтобы быть гостями князя.

— Странные речи для невоградца, — все так же спокойно произнес хозяин Залесска, — но обычные для жителя второго Авзона. Борис Олексич признал, что взял в дружину севастийца по имени Георгий. С чем ты пришел в Залесск, Георгий?

— С конем и оружием. — Глаза у Гаврилы Богумиловича были умными, любопытными и слегка усталыми. Так смотрят еще не василевсы, но уже не динаты. Правда, у Фоки Итмона во взгляде было больше патоки, но откуда брату василевса знать, как Фока глядел на простых смертных? На нужных ему смертных.

— Ты умен, — терпение князя казалось неистощимым. — Что ж, тогда скажи, почему ты оставил Анассеополь?

— Я воевал за того, кто проиграл.

— Ты мог перейти к тому, кто победил. Хорошие воины нужны любому государю.

— Но не всякий государь нужен хорошему воину. — Кажется, так ответил деду протоорт Димитрий. Потом василевс и начальник стражи стали больше чем братьями.

— Что же оттолкнуло тебя от нового василевса? Он жаден? Неумен? Труслив?

Василий Итмон и впрямь неумен и не храбр. Жаден? Возможно, что и не слишком, но на прямой вопрос в Анассеополе прямо не отвечают.

— Менять господина можно, когда судьба еще не решила, кого она вознесет, а кого уронит. — Как внимательно смотрит этот князь! — Только тогда тебя поймут и те, кого ты оставил, и те, к кому ты пришел. Я опоздал сменить сторону и ушел с теми, кто меня знал. Меня всегда тянуло посмотреть мир. Я больше не причиню обид твоим саптарским гостям, я отправлюсь к лехам. Они достаточно далеки и от Анассеополя, и от Авзона, и я смогу с ними объясниться.

— Я еще не на вершине, — князь заговорил по-элимски. Очень медленно, но очень правильно, — но я на нее взойду. Город, Где Умер Бог, третий век принадлежит мендакам. Первый Авзон упал, второй клонится к закату. Залесск станет третьим, а четвертого не будет. Оставайся со мной, севастиец, ты увидишь, как рождается величие. Я вижу, ты удивлен?

— Тем, что слышу элимскую речь, да. Княже, Авзон, прежде чем стать первым, назывался Леонидией Авзонийской, а Анассеополь — Леонидией Фермийской. Оба потеряли изначальное имя, но оно у них было.

— То, что забыто, заслуживает забвенья, — все еще по-элимски продолжил хозяин Залесска. — Величие может носить любое имя. Ты родился Георгием, стал Юрием, а кем умрешь? Лехом по имени Ежи или боярином Залесска Великого? Ты напал на четверых опытных воинов. Ты рисковал.

— Нет, княже. Саптары не ожидали нападения, их кони слабей моего, и потом — я четыре года воевал с птениохами. Они носят бороды, их глаза не похожи на щели, но по повадкам они те же саптары, только крупнее и чище.

— Завтра покажешь, какой ты боец. Не сомневаюсь, что хороший, иначе Олексич тебя бы не принял, но я хочу знать, кому из моих старших дружинников ты равен.

— Ты увидишь. — Авзон клонится к закату? Феофан об этом говорил, но Георгий в Анассеополе о подобном не задумывался. — Я предпочел бы конный бой.

Бой был конный. Будь Георгию сорок, он бы в тот день вошел в старшую дружину. Или не вошел, потому что оставлять «севастийского воеводу» не тянуло, а вот Гаврила Богумилович вызывал любопытство. Непонятное и недоброе, словно через говорящего по-элимски роскского князя можно было что-то понять, предугадать, исправить…

Георгий остался. Лето и осень утонули в воинской обыденности, а в начале зимы в город явились саптары. Усталые, замерзшие, злые, едва не падавшие с заморенных коней, и без оружия. Гаврила Богумилович ошибался. Не только севастиец мог погнать коня на четверых ордынцев!

— Что бы ни присудили набольшие, — нарушил повисшую в горнице тишину воевода, — а собраться не помешает.

Согласно загудели дружинники — они хотели драться с саптарами, давно хотели. Роски устали откупаться и кланяться, а Гаврила Богумилович этого не заметил. Залесский князь не угадал даже с Тверенью, что он может знать о Севастии? Ничего! Залесску третьим Авзоном не быть. Третьим Авзоном не быть никому!

Георгий улыбнулся и подмигнул Никеше, словно дело было в Намтрии, а не в заметенном снегом городишке, которому не стать первым даже в Роскии. Побратим понял севастийца по-своему.

— Уж не знаю, как кто, а мы с Юрышем готовы, — уверенно и радостно объявил он. — Как саптары драные из Тверени заявились, так и готовы. Мало ли…

Ускакали гонцы, канули в снежном мареве, скрылись за белым покровом — потянулись томительные зимние дни, и жди-пожди теперь ответных вестей.

Первым, как и ожидалось, откликнулся Болотич.

— Умен, бес, — скрипнул зубами Арсений Юрьевич, едва дочитал присланную грамоту. — Слова кладет ровно златошвейка — стежок.

Князь Залесский и Яузский писал, что «безмерно рад» «разумным словам» своего тверенского «брата», что готов немедля прибыть в Лавру и надеется, что так же поступят и остальные князья. И еще добавлял, что, зная обычаи юртайские да хана Обата, боится, что прогневится тот столь сильно, что прикажет удушить послов залесских да прочих росков, что в недобрый час в Юртае окажутся.

— Коль не врет, так эти души тоже на нашей совести будут, — Обольянинов аккуратно и осторожно опустил свиток, — а может, и уже…

— На нашей! — вдруг резко выкрикнул князь. — И все остальные — тоже, коли ордынцы сюда заявятся. Думайте, бояре! Много думайте — как сделать так, чтобы остальные князья поняли: нельзя больше по удельным берлогам сидеть, пора осильнеть единством!