Татьяна Апраксина - Башня вавилонская

Вот только труп. Труп не лезет в красивую историю о защитниках на суше и на море, то есть, на фронте и педагогической стезе.

— С трупом мне что делать?! — взвыла она на всю комнату.

— Что? С каким трупом? — спрашивает мутный сонный голос. — Что ты так кричишь?

Он еще тут жалуется. На полтора часа больше проспал и мало ему. Рассвести уже успело.

— Труп у меня.

— Не трогай, разберусь… — Деметрио выдирается из под подушки, находит голову руками, протирает глаза. — Какой труп? Чей труп?

— Да Морана же! — Как будто он Максима не слышал.

— Да я его тебе так закопаю, концов не найдут… Слушай, кого? Морана? Так его уже…

— Морана уже. А труп нет. Не лезет в историю труп.

— Земля, значит, не принимает. Неправедно жил, — заключает Одуванчик и пытается залезть обратно.

— Нет уж. Обещал — закапывай!

— Дай я хоть кофе сварю…

— Кофе? Кофе я тебе сама сварю.

Она идет на кухню, запихивает грязную посуду в машину, поглядывает на грядки кварталов, считает красные крыши, потом рыжие. Снаружи одиннадцать градусов, а будет пятнадцать, впереди обычный октябрьский день. Облачно, осадков не ожидается, сообщает электронный термометр. Интересно, опять врут?

Кофе они уже варили. Дважды. Один раз кофе убежал, изгваздав всю плиту. Убежал и пригорел, хорошо так — долго пригорал. Придется браться за кофеварку. Одуванчику, наверное, не понравится — а что же делать, или кофе из кофеварки, или никакого. Реальный и в кружке, или идеальный в мечтах.

Кофе он заглатывает не глядя, не смакуя, не пробуя даже. Вот есть кружка очень горячей темной жидкости, а вот она пуста. Как будто там вода. Или даже проявитель и закрепитель, потому что Деметрио перестает оплывать по краям. Теперь он здесь весь. Очень интенсивно весь. Затылок колючий, локти острые, подбородок шершавый, губы горькие.

— Объясни, — говорит. — Куда его, несчастного, закапывать?

— В легенду. Героическую. Чтоб не торчал, — и, смилостивившись, объясняет, что из сериала и предыстории получается чудный кусочек для прессы, можно сказать, лакомство, и не лезет туда только Моран с его деятельностью и смертью. Выделяется он. Как засахаренный австралийский таракан на свадебном торте.

— Я, — говорит Одуванчик, — человек ленивый. Я не буду делать работу, которую до меня уже сделали, а ее сделали. Ее еще Максим сделал — дескать, человек хороший, только спятил от рвения. Только тогда нельзя было, потому что хороший человек был живой и мог себя показать. С самой лучшей стороны. А теперь он мертвый и нам не возразит.

— И что?

— И скажем мы, что Моран так уперся в Кубу и «это не должно повториться», что не видел, куда его этот ваш Личфилд загоняет. Ну а куда загонял и чем это было плохо, это всем уже на заседании Совета объяснили, а Комитет по обрнадзору еще раньше жареное почувствовал и ревизора прислал. Сам, конечно. А Моран, когда понял, что все дело его жизни сейчас будут демонтировать, совсем слетел и последний рассудок потерял. Тут его со слезами и пристрелили. Трагическая история, как раз к сериалу.

— Мелодра-ама! — качает головой Анна.

Одуванчик уже наскоро создал себе профиль в ее ноуте и ковыряется по террановским задворкам. Чего только ни сделает ленивый человек, лишь бы не работать!..

— Самый популярный жанр. На втором месте — катастрофа. Хочешь, сделаем?

— Нет уж, спасибо.

— А то я могу!..

Он может. И катастрофу, и мелодраму, и по перилам, и кофе залпом, и про труп сначала пообещать, потом спросить, чей. Еще может расспрашивать, уговаривать и останавливаться перед настоящим «нет». Не может понять самых элементарных вещей и не умеет спать в обнимку. Не знает, доживет ли до конца года. Он такой возмутительно реальный, что от этого жутковато.

Волшебное понятие «обесценивание», повторять по 33 раза утром и вечером — помнить, а не делать.

«Я живой человек, я хочу, чтобы рядом был другой живой человек, на сколько получится, не загадывая, пока нам обоим кажется, что это того стоит». Не слишком романтично, зато правильно, здраво и оптимистично.

Все вчерашнее — словно было год назад, невесть с кем, непонятно, почему.

— А если Шварц… — она даже не знает, что именно «если». Не может предугадать, предположить — и эта невозможность спрыгивает с языка, превращая декана или бывшего декана в имя нарицательное, тип события. Большого и скверного.

Хотя, кажется, что уж страшнее всех этих историй? Словно стена вокруг университетских зданий рухнула, а за ней не белые корпуса, а старое кладбище, причем не наше, а дагомейское. Вот вам и любимые наставники. Они, конечно, тоже люди — но зачем же до такой степени?..

— А если какой-нибудь Шварц, то мы… — живой человек рядом улыбается, — включим его в сценарий. А потом поедем домой.

— Раньше было не все, а теперь все.

Неважно, кто это сказал. Так все думают. Записи прокрутили по сто раз, результаты опросов населения разобрали на молекулы всем студсоветом. Как ни крути, какой сценарий ни запускай, а все сходится на том, что быть месту сему пусту. Для Совета Новгородский филиал теперь красная тряпка. Для противников Совета — воплощение прежней, провальной, политики. Для будущих нанимателей и работодателей — банда моральных уродов и калек. Опасных калек. Своей виной, не своей, излечимо, неизлечимо. Неважно.

Они тут старались, выкладывались — на какое-то время даже поверили, что получится. А потом Шварц высказался… и на крышку гроба посыпалась земля. Теперь они сидели и слушали, как она стучит, сверху.

А потом открылась дверь и вошел Смирнов. Они — без надежды, без особого даже интереса — следили, как он подсоединяет свой комм к общей системе, опускает экран и выводит первую табличку. На второй появился интерес. На третьей — изумление.

Данные кто-то хорошо «поел», изымая имена, источники, все, что дало бы возможность определить — кто, как, когда, откуда. Даже с запасом «поел», будто чистил не профессионал, а… тот же Смирнов. Но для выводов оставшегося мяса хватало с верхом. Семь тучных коров выводов.

— Это что же получается? — сказал Николае Виеру, он тут старший, ему и изумляться. — Мы оказывается все равно лучшие? На самом деле?

Конечно, на самом деле, из графиков и таблиц получалось не это, а то, что все остальные — еще хуже. Еще менее надежны. Но продавать нужно позитив. Этому учат на первом курсе.

— Нет, — вздыхает Смирнов. — Это значит совсем другое, но вот Совет, если в этой драке победит он, прочтет все ровно так, как вы сказали.

— А если победит не Совет? — это Таиси.

— Или совсем не Совет? — Бутрос.

— От не Совета мы уже… получили все гарантии. Благодаря этому документу тоже. Предваряя вопросы — данные собирал декан Левинсон. Я не знаю, как и где. А если совсем не Совет… — и тут Смирнов краснеет как молодой бурак и рявкает на все помещение: — Вы кто? Вас на кого учили? Вы понимаете, какой хаос будет, если все посыплется? Да плевать станет всему миру на ваши дипломы и на ваши карьеры! И вам тоже! Дурачье… Идите, младших успокаивайте. Это теперь ваша работа.