Вадим Сухачевский - Завещание Императора

— Эко удивил! — сказал тот, когда он закончил. — Нет, я, конечно, не исключаю, — ну и что с того? Допустим, вправду произошел ты от покойного Павлуши, — велика, тоже скажу, невидаль! Мою, к примеру, пра-пра-бабку сам государь Петр Алексеевич тараканил, что всем известно. Привычное дело, так уж у них тогда было заведено. Да что: тут хоть столбовая Бурмасова! Женился-то он вовсе на маркитантке, на курляндской девке. Оно, разумеется, приятственно, если ты эдаких, выходит, голубых кровей, — но, посуди сам, шпионничать ради этого!..

Действительно, получилось глупо. Если на этом закончить, то не стоило, право, и начинать. Чтобы выложить ту, главную часть Тайны, следовало набраться духу. Но раз уж взялся…

("Квирл, квирл! Да стоит ли?! Тайна жива, лишь покуда она безгласа! Не станет ли она пустым сотрясением воздуха, облекшись в суету слов?")

…раз уж взялся, предстояло окунуться … ( "Квирл! в омут сей!" ) … в омут сей до самого дна. И он принялся говорить, чувствуя, как по ходу его повествования сам воздух в комнате стынет от жадной тишины.

Бурмасов слушал поначалу молча, только шампанское себе из вновь початой бутылки все подливал и отхлебывал жадно; лишь когда фон Штраубе в своем рассказе стал подбираться к самой сути, он несколько раз воскликнул: "Да неужто?!.. Неужто же в самом деле?!.. Да это же черт... прости... это же Бог знает что!.." — и вновь примолкал, вытаращенными глазами глядя куда-то на стену, будто там огненными знаками было начертано библейское "мене, мене, текел, упарсин". Впрочем, то, что говорил фон Штраубе, пожалуй, приводило его еще в больший трепет, чем Валтасара — огненные начертания на том последнем для него пиру. Минутами фон Штраубе сам ощущал зябь от своих слов, в некоторые мгновения даже вера в них слегка пригасала, настолько все не вязалось с окружающей обыденностью, но затем тотчас вспыхивала вновь, обращаясь в непоколебимое знание, он даже не понимал, зачем ему нужно послезавтрашнее подтверждение, если все это, без сомнения, так и есть! Даже воплощенная в словах, Тайна, несмотря на все "квирлы"-предостережения, почти не утратила своей простой и пугающей величественности, не умещавшейся в рамках суетного бытия.

Когда он замолк, тишина длилась очень долго. У Бурмасова был такой вид, словно ему мозг подпалили изнутри. После бесконечно растянувшейся паузы, так и не придя в себя, он наконец с трудом проговорил:

— Да-а... Ежели так... Ежели... Даже не знаю, как тебя теперь называть... Ежели... То что тебе там?

— Что? — спросил фон Штраубе, пребывая все еще не здесь, а где-то за чертой мыслимого.

— Да я все о том же... — пояснил Бурмасов нерешительно. После услышанного на его барбосьем лице все сильнее проступала детская робость. — Во дворец-то зачем? Все одно такое наружу не выпустят.

Сейчас, после сказанного, все это казалось, действительно, мелким рядом с теми высями.

— Но кто-то же все-таки узнает, — сказал фон Штраубе устало. — Кто-нибудь, помимо императора. Прилюдно все будет. Камергеры, историографы, газетчики, архиереи, — кому-то неминуемо станет известно. А человек — на то он и человек...

— Верно! — с жаром воскликнул Бурмасов. — Он — подлая тварь!.. Прости, но мне уж грешному дозволено... Человечка — если даже не выболтает за так — его ж и подкупить можно! Насчет денег не думай. Ради такого я хоть все состояние спущу — авось, и мне спишутся мои грехи, хоть самую малость... — Внезапно приуныл: — А что если... Что если тот хлюст и мамзель эта — вдруг они нашли другого иуду, наподобие меня? Что если конверт — уже не тот?.. Не должно, конечно, в тайной канцелярии — там все под приглядом, но все ж... мало ли... Им же все наше синема перекромсать надо, а тут, тем более, такое... Не боишься?

Опаска такого рода была, фон Штраубе ощутил ее легкий холодок еще тогда, когда Бурмасов только-только поведал свою престранную историю. Сейчас опасение заколотилось опять, с новой силой.

— Слушай, — неожиданно спросил он, — а ту даму твою, которая... Как ее звали?

Бурмасову, по всему, тоже непросто было возвращаться из тех высей назад на землю. Ответ ничего не прояснил

— А?.. Ах, ее?.. Вообще-то я ее "Сладенькой" называл. "Meine suss"! А по имени... Хлюст ее, кажись, как-то на итальянский манер звал: Виола?.. Паола?.. Какая разница! Так и сгинула вместе с хлюстом, меня иудой сделавши.

— Ладно, — попробовал фон Штраубе зайти с другой стороны, — а от... как ты говоришь, "хлюст"... на кого он был похож? Случаем не на птицу такую, вроде цапли? Вообще, если ты когда видел, — на ибиса?

Взор Бурмасова, недавно было просветлевший, к этой минуте помутился вновь. Ничего путного он сказать уже не мог, лишь, едва ворочая языком, проговорил:

— На чибиса?.. А шут его... Я в зоологической науке — сам понимаешь... Да жаба он, вот что я тебе скажу, натурально жаба!.. На сердце у меня с тех пор, как холодная жаба, сидит!.. — Дальше забормотал вовсе невнятное — про загубленную из-за него, иуды, Русь-матушку, про свою загубленную душу и про переиначенное "этой жабой" синема .

— Пойду, пожалуй, — поднялся фон Штраубе.

— Куда это? — вскинул голову Бурмасов. — Места, что ль, мало? Нет уж, ты теперь давай-ка — у меня. — В глазах опять обозначилось слабое просветление. — Ты теперь... после того, что поведал... Ты теперь — все равно что Грааль, тебя теперь надо — как зеницу ока... Ничего что под крышей у такого иуды — к тебе-то уж не пристанет... А завтра мы с тобой... Если оно для меня будет, это "завтра"... Потому что чую, ей-ей: синемашка моя — к концу... — Встряхнулся: — А вот досниму-ка я его сам! Чтобы без всяких аспидов, без всяких чибисов, без всяких жаб!.. Эй, черт, Филикарпий! — позвал он, и когда вакханин-лакей появился, приказал ему: — Господина лейтенанта проводи, сатир, постели ему в верхней, в гостевой опочивальне. А мне — шампанского еще... Да, и вот что... Приволоки сюда оба синемашных аппарата. И Сильфидку позови... Нет, лучше Нофретку — глухонемая, она тут лучше подойдет, будет мне ассистировать. Да лабораторию отопри — с Нофреткой потом пленку проявим...

Вдруг фон Штраубе увидел на лице Бурмасова некую печать, смысла которой он сам еще не понимал, но увиденное подвигнуло его встать и неожиданно для самого себя поцеловать товарища в потный, прохладный лоб. Тот уставился на него непонимающе:

— А?.. Что?.. Что ты меня — как покойника?.. А впрочем... Впрочем... — На глазах у него навернулись слезы. — Раз так — давай-ка я тебя тоже, брат, поцелую... Право, после того, что ты тут сказал... Может, и мне — отпущение какое... — Сгреб его крепко, по-медвежьи и горячо расцеловал в обе щеки. — Но сейчас я должен — сам!.. Ты иди спи, ночь на дворе, а я... Вот сейчас только малость выпью...

Уже покидая в сопровождении Филикарпия залу, фон Штраубе слышал позади себя пьяное бормотание: "Никому не дозволю!.. Сам должен — это синема!.. Все нужно самому — тогда никакие жабы... — В какие-то мгновения мерещилось, что между его словами звучит приглушенное, слегка насмешливое " квирл, квирл! " — Никакие жабы!.. Потому что, квирл, квирл , я тебе вот что скажу... Всякий должен сам — свое синема!.. Сам, только сам, квирл , понимаешь?.."…