Валерий Елманов - Крест и посох

— Не знаю зачем, — упорствовал в своей неожиданной догадке Константин, — но ты сам вдумайся. Мне ведь, по сути дела, предстоят локальные задачи, как я их понимаю.

Он помедлил, прикидывая, стоит ли говорить священнику о Хладе, и пришел к выводу, что ни к чему. И без того мистики хоть отбавляй, да тут еще эта нечисть.

К тому же простым упоминанием о нем не отделаешься и придется рассказывать в подробностях, а от них — брр — у самого мороз по коже.

И потом, ни к чему лишний раз вслух называть его имя. Пусть это звучит как суеверный предрассудок, но теперь, наглядевшись на все, что творилось вокруг него, Константин уже ничего не собирался отвергать с ходу лишь потому, что этого не может быть.

Значит, лучше о нем вообще промолчать, а вместо этого выдать на-гора все остальное, где не надо ничего замалчивать и нечего скрывать, благо что об этом они как-то уже говорили.

— Ты сам вдумайся, — предложил он отцу Николаю. — Ну пусть у меня даже получится объединить всех воедино, ну татарам зубы пересчитать на Калке, ну Батыю хребтину поломать, но все это так, образно говоря, внешнее. А кроме того, для моей работы и замена есть. Даже если меня не станет, все равно аж двое останутся. Тут тебе и изобретатель, тут и кадровый вояка. Зато ты у нас один. Вдумайся, отче, — совсем один. И заменить тебя некому.

— Да в чем заменить-то? — не понял священник.

— В самом главном, — ответил Константин. — Оно ж глубинное, поэтому то, что ты посеешь, всходы даст лишь через годы. Зацветет и вовсе лишь через десятилетия, и то при самом удачном раскладе, а уж через сколько лет колоски соком нальются и урожай свой дадут — только догадываться остается. Вот и получается, что многовековая сверхзадача на твоих плечах, а не на моих. И ответственность на тебе за твою собственную жизнь лежит неизмеримо большая.

— Если тебе от осознания этого легче, ибо меньше ответственности за собственный груз, пусть будет так, — кротко ответил священник.

— А если так, то молчи в тряпочку, когда эти гады придут, — почти жалобно попросил Константин. — Иначе я помирать буду, и все равно еще надежда останется, что тебя выпустят. Ведь не совсем же они звери. Что-то людское в них осталось. Опять же христиане… вроде бы. Во всяком случае, крест на груди носят, а ты в духовный сан облечен, то есть как бы представитель бога. Совести у них, конечно, нет, так, может, из страха перед всевышним отпустят.

— У кого совести нет, у того и бога в душе нет, — откликнулся отец Николай, но возражать князю, хотя тот явно начал противоречить своим же мыслям и словам, произнесенным ранее, священник не стал, дав уклончивый краткий ответ: — Я попробую.

На некоторое время все затихло.

Лишь ближе к вечеру вновь залязгали засовы, дверь скрипнула, отворившись, но и тогда среди вошедших князя Глеба не оказалось.

Доброгневу, державшую в руках небольшой дымящийся горшочек, сопровождал лишь Парамон с хлебом и водой для узников. Последним был юный дружинник, освещавший двумя факелами путь впереди идущим.

— Стой здесь, — властно распорядился палач и, осторожно спустившись по скользким от постоянной сырости крутым каменным ступенькам лестницы, подошел к Константину, положив возле него половину хлебной краюхи и поставив рядом горшок с водой.

Держался он с ожским князем почтительно, имея опаску, что тот ныне в темнице, а завтра, глядишь, остуда у Глеба на брата пройдет — чай, родная кровь, — и тот сызнова усядется за веселый пирок в светлой просторной трапезной. Так что если сейчас выказать к нему всю свою злобу, то она со временем может запросто аукнуться, да так, что и костей собрать не получится.

Оставшуюся половину хлебного каравая он с тем же уважением, как-никак слуга божий, крестясь и виновато улыбаясь — мол, невиноватый я, служба такая, — поднес к священнику, после чего скорым шагом вновь ненадолго поднялся наверх.

Приняв у дружинника оба факела, Парамон небрежно — тут уж чиниться не пристало, чай, не боярин пред ним — вытолкал караульного за порог и с натугой прикрыл дверь, затворив ее на внутренний засов.

Затем он, не мешкая ни секунды, повторно спустился вниз, воткнул один факел прямо в земляную стену, которая, в отличие от ближней к узникам, не была обшита деревом.

Держа второй источник света в руке, палач подошел к князю, внимательно, с некоторой опаской и почтением наблюдая за расторопными движениями рук склонившейся над Константином Доброгневы, выполняя повеление Глеба и бдительно следя за тем, чтобы шустрая бедовая девка, упаси бог, не сказала бы чего лишнего Константину.

Очень уж опасался рязанский князь, как бы прибытие Ратьши с норвежцами и половцами не вселило дополнительные силы в узника, а главное, не укрепило бы его упрямство и нежелание говорить.

Вот он и повелел смотреть в оба, дабы его братец ни с кем не перемолвился ни единым словечком.

Однако отец Николай вновь затянул во всю глотку очередной псалом, и, пока Парамон возился с запорами и факелами, Доброгнева успела-таки проронить несколько коротких фраз.

Говорила она почти беззвучно, чуть ли не одними губами, но Константин все услышал. И то, что старый верный Ратьша все знает, и что он уже прибыл под Рязань, требуя выдачи князя и имея за плечами хорошую силу, и даже то, что Святослава скоро переправят к воеводе.

Сил у него от таких известий и впрямь прибавилось. А пахучее горьковатое варево из горшка и вовсе, казалось, удесятерило их.

Немного огорчало лишь то, что не получилось узнать все в подробностях, ибо визит травницы был слишком краток, и вскоре Доброгнева, неотступно сопровождаемая подозрительным Парамоном, вышла из застенка, перед уходом окинув узников сочувственным взглядом и на прощание еще раз ободряюще кивнув князю.

Едва они ушли, и входная дверь громогласно подтвердила это, захлопнувшись за ними с тяжелым грохотом, как Константин поделился новостями с молчащим до сих пор — сил, чтобы сдерживаться, пока хватало — отцом Николаем.

Выслушав их, священник бодро заявил, что тяжкое испытание, ниспосланное господом, по всей видимости, для них уже заканчивается и близок час, когда двери сего смрадного узилища распахнутся пред ними настежь.

В ответ на это Константин схожим по смыслу текстом, хотя и взятым совсем из другой оперы, продолжил его мысль, процитировав Пушкина: «Товарищ, верь! Взойдет она — звезда пленительного счастья».

Особенно радостно, с восклицательным знаком после каждого слова, произнес он строку, в которой обещалось, что «оковы! тяжкие! падут!».

Словом, веселье длилось целый час, постепенно перейдя в подробное обсуждение предстоящих дел, срочных и не очень, но затем нервное возбуждение постепенно прошло.