Святослав Логинов - Россия за облаком

– Как это? – вяло полюбопытствовал Горислав Борисович.

– Двояко… – усмехнулся учёный майор, – или, как говорили предки: сугубо. Прежде всего – расселение прибалтов. Протекционизм, политика двойного стандарта. Русских, которые переселяются в Прибалтику, поддерживаем, а всяких латышей – разоряем беспощадно. И пусть дуют в Сибирь. По одной курляндской семье на русскую деревню – живо русифицируются. А кто не хочет – милости просим помирать. Скажешь, не гуманно? Век у нас такой, девятнадцатый! – гуманизм как инструмент национальной политики покуда не придуман. Вот с Литвой как быть – ума не приложу. Народ маленький, но история большая. У этих уже самосознание сформировано, а значит, их так просто не русифицируешь. Князья были свои, родом подревней московских, государственность, искусство. К Чюрлёнису можно как угодно относиться, но ведь фигура! Так что хотят – пусть отделяются. Но столица Литвы – Каунас, а Вильно – город белорусский.

– То есть наличие большого художника даёт народу право на самоопределение?

Майор крякнул, мужицким жестом почесал под шапкой.

– А что, в этом есть здравое зерно. На этой идее, кстати, будет основана работа с Малороссией.

– Это с Украиной, что ли? Вы и их собираетесь русифицировать?

– Та як же! – усмехнулся русификатор. – Тильки дывись, людына добра, я бачу – Малороссия, а ты – Украйна. Малороссия – имя любовное, уважительное. Малый совет при государе – самые приближённые советники, что-то вроде политбюро недавних дней. Малая дружина – наилучшая, вернейшая часть княжеского войска. Малая родина – это не вся страна, а то место, где родился, к чему сердцем прикипел. Так и Малороссия – сердце России, её русифицировать не надо. Недаром же Киев – мать городов русских. Вот Украина означает всего лишь «окраина». Этих украин в России, что собак нерезаных: Терская украина, Новороссийская… ещё какие-то. Недаром говорят: «в России», но «на Украине». Ничего не попишешь, закон языка: «в центре», но «на окраине».

– Теперь вроде бы требуют писать «в Украине».

– А вот этого безобразия мы не допустим.

– Как? Национальному самосознанию не прикажешь.

– Ещё как прикажешь! С лёгкостью. Кто у нас сказал, что бытие определяет сознание? Вот мы и организуем человеческое бытие тем людям, что определяют сознание народа. И определят они это сознание как русское. Николай Васильевич Гоголь – чистокровный хохол, и при этом – великий русский писатель. Русский! Ещё такой писатель, как Шеллер-Михайлов, демократ, между прочим, шестидесятник. Думаю, я с ним ещё познакомлюсь. По национальности – эстонец, но ведь и в голову ему не приходит создавать какую-то там эстонскую литературу. Опять же, Короленко, не помню, как его по батюшке…

– Владимир Галактионович.

– Во-во, Галактионыч! Наполовину украинец, наполовину – поляк. А как писал? Наш человек! Вот и всем остальным создадим человеческие условия, чтобы писать по-русски, и кучу препон для тех, кто украинский диалект вздумал бы переделывать в самостоятельный язык.

– Не поможет.

– Это мы будем посмотреть. Писатели – народ упрямый и вечно хотят чего не надо. Запрещать им бесполезно, а вот лаской добиться можно многого. Министр Валуев, знаете такого? – майор неожиданно замолк, пристально глядя на Горислава Борисовича, так что тот беспокойно заёрзал и поневоле ответил на вопрос, поначалу показавшийся риторическим:

– Первый раз слышу.

– Беда с вами, с умниками… – потянул майор. – Шастаешь по чужой эпохе, законы, между прочим, нарушаешь, а как министра внутренних дел зовут, узнать не удосужился. Валуев, Пётр Александрович, попрошу запомнить. С этим человеком нам всем ещё работать и работать. Этот граф – толковый мужик, хотя ошибок собирается наделать много. Те самые гонения на демократов на его совести. В этом вопросе мы его поправим. А вот национальный вопрос правильно решался, хотя и непоследовательно. Валуевский циркуляр – запрет на периодические издания на национальных языках, казалось бы, отличная мера против националистов, – а толку? Нельзя издавать журналы, так появились альманахи. Их что, тоже запрещать? Наоборот, создавать! Но… на русском языке. Авторам платить хорошо, и чтобы цензура ласкова была. Вот и потянутся пишущие к правильному русскому языку. Ведь большинство украинских авторов писали и по-русски! Квитка-Основьяненко, Марко Вовчок… Костомаров так и вовсе профессором Петербургского университета был. Вот и пусть пишут по-русски, во славу великой России. А суржик оставим юмористам, тут нам Котляревский хорошо почву взрыхлил. Юмор вообще великая вещь. Была когда-то такая страна – Прованс. Между прочим, провансальский язык от французского отличался куда сильней, чем мова от московского говора. И литература провансальская на всю Европу гремела, всякие там трубадуры и труверы. И вера от католической отличалась. Казалось бы, все предпосылки для национального самоопределения, а не получилось. И всё потому, что людей, говоривших на провансальском, высмеивали. Мольер в своих комедиях, как нужно было покривляться, дурака повалять, за провансальское наречие брался. «Мещанин во дворянстве» приходилось читать?

– По-русски.

– Так и я по-русски. А комментарии для чего пишутся? Чтобы читатель понимал и думал. Стыдно стало говорить на провансальском, вот и нет такого народа, погибоша аки обре. У нас, кстати, подобное тоже было, жаль, что не на уровне Мольера. В середине двадцатого века эстрадный дуэт: Тарапунька и Штепсель. С их лёгкой руки всякий нормальный человек как услышит: «Здоровеньки булы», – так ржать принимается. Жаль, поздно ребята работать начали. Но мы это дело исправим.

– Вы что, хотите их из Советского Союза в пореформенную Россию переправить?

– Ну ты сказанул! Такого уровня комиков мы на месте найдём сколько потребуется. И театр комедии – народный театр! – организуем. Так-то, друг Горислав, не надо меня по людоедскому племени числить. Историю вовсе не обязательно на крови замешивать.

– А если какая-нибудь Леся Украинка откажется и от жирных гонораров, и от цензорской ласки, а станет писать на мове, что тогда?

– Начнём с того, что в искомую эпоху Лариса Петровна ещё не родилась, и к тому времени, когда она начнёт первые стишки кропать, мова станет шутовским наречием. А если кто из современников наших реформ вздумает упорствовать, то с ним уже другой разговор будет. Но и тут прежде всего – аккуратность. Мученики за идею мне не нужны. Будет дурацкая жертва нелепых обстоятельств, анекдотичная, как и его мова.

Туман сгустился до неестественной масляной плотности. Теперь уже ясно, что обоз идёт сквозь века: и захочешь обмануться, да не получится. И майор говорит о девятнадцатом веке, как о своём времени, которое можно по-хозяйски перелопачивать. И ведь получится, всё продумал, чёртов прогрессор!