Андрей Колганов - Жернова истории. Ветер перемен

Надо сказать, мне самому было неясно, что волновало меня больше — тайна, которая скрывалась за загадочными преследователями, или опасность, которая могла от них исходить. Но вот Лиду однозначно беспокоило именно второе. При воспоминании о ней мои губы непроизвольно растянулись в счастливой улыбке. Наверное, если в этот момент кто-то посмотрел на меня со стороны, я имел бы в его глазах довольно глупый вид — лежит на вагонной полке мужик, подложив под голову сапоги и портфель, и улыбается во весь рот неизвестно чему. Но мне-то было известно…

В воскресенье, в последний день перед отъездом, Лида неожиданно решила согласиться на неоднократно делавшиеся предложения и отправилась ко мне домой. Мне так и осталось непонятным, ни почему она под разными благовидными предлогами отклоняла мои приглашения раньше, ни почему она согласилась сейчас. Может быть, ее смущала перспектива оказаться в незнакомом месте, среди незнакомой обстановки и незнакомых людей, в ситуации, которую она пока не решалась примерить к себе окончательно? Но ведь я никак не мог назвать ее чересчур стеснительной — по крайней мере у себя дома, особенно в отсутствие отца, она плевать хотела на любые условности. Последовавшее же, в конечном счете, согласие можно, наверное, было бы объяснить тем беспокойством, которое она испытывала — и в связи со слежкой, которую она чувствовала, но никак не могла распознать, и в связи с тем, что любимый человек покидал ее на целых полтора месяца.

У меня, на Малом Левшинском, она вела себя как ни в чем не бывало, нисколько не смущаясь ни новым местом, ни присутствием Игнатьевны, которая, впрочем, уже в девять вечера достаточно тактично объявила после совместного чаепития, что отправляется спать. Глядя на Лиду, можно было подумать, будто она всю жизнь прожила в этой квартире. Даже направляясь в ванную, она озаботилась лишь тем, чтобы натянуть на себя коротенькую нижнюю сорочку — и то, как мне показалось, лишь за тем, чтобы случайно не шокировать добрую старушку, разгуливая в наилучшем из своих костюмов.

Впрочем, может быть, она лишь хотела выглядеть именно такой? Но вот что она совершенно не могла скрыть, так это страх.

— Витя, ну что тебе стоит? Возьми с собой Зауэр! — громко шептала она мне на ухо, похоже, не замечая, что ее тонкие, изящные пальцы с такой силой вцепились мне в плечо, что наверняка останутся синяки.

— Ни к чему! — пытаюсь вразумить ее рациональными объяснениями. — Хотели бы убить, пальнули в темноте из переулка в спину — и все дела. Тут что-то другое. И в этом другом надо разобраться, а Зауэр здесь не помощник.

В ответ девушка тихонько заплакала. Сильный аргумент. Очень сильный, — у меня аж сердце сжалось. Но уступать я не собирался:

— Пойми, глупышка, — втолковывал я ей, слизывая слезы поцелуями, — нам, как начсоставу, непременно выдадут личное оружие, которое мы будем обязаны носить, находясь на службе. А вне службы мы в течение сборов оказаться никоим образом не сможем…

Незаметно ко мне подкралась дремота. Разбудил меня толчок остановившегося состава, и одновременно получаю тычок под ребра от соседа, занимавшего противоположную верхнюю полку.

— Тверь уже, сонная тетеря! Выскакивай давай!

Подхватив портфель и сапоги, спрыгиваю в проход, споро обуваюсь, и бегу догонять свою учебную команду. Наш молоденький сопровождающий, Дубровичев, которого язык не поворачивался называть Яков Александрович, устраивает еще одну перекличку, и, удостоверившись, что за время пути никто не потерялся, ведет нас к выходу из вокзала, где уже ожидают несколько саней, запряженных переминающимися с ноги на ногу на морозе лошадками. Коняшки мотают головами, изредка всхрапывают и пускают пар из ноздрей. Возницы одеты в шинельки — значит, это за нами из части пожаловали. Путь, как сказал сопровождающий, не близкий — более двадцати верст, так что ползти будем часа три, не меньше.

Рассаживаемся по несколько человек в сани на солому, прижимаясь друг к другу, чтобы в пути было не так холодно, и трогаемся в путь. Дорога наша ведет к усадьбе «Сахарово», которой когда-то владел генерал-фельдмаршал Гурко. А теперь там расположились недавно устроенные летние лагеря 143-го полка. Нас же, разумеется, собирались поселить не в палатках, а в частично пустующих помещениях усадьбы, которые в летний период предназначались для размещения штаба полка и ряда подразделений обеспечения.

Впрочем, кое-какие службы размещались там и зимой, а располагавшееся неподалеку стрельбище активно использовалось. По приезде мы построились на расчищенном плацу перед главным зданием усадьбы, и к нам вышел высокий статный командир, довольно еще молодой, — лет тридцати, не более. Кавалерийский башлык скрывал петлицы на шинели, и потому определить его должностную категорию на глаз было невозможно.

Скомандовав — «Смирно!» — Дубровичев, печатая шаг, подошел к высокому командиру и отрапортовал:

— Товарищ командир полка! Учебная команда начальствующего состава для представления по случаю прибытия на зимние сборы построена!

— Вольно! — скомандовал высокий, глядя на нас внимательным, даже немного озабоченным взглядом. Обычное русское лицо, немного курносый нос. Никаких особых, бросающихся в глаза черт или примет. Но не покидает ощущение, что где-то я его видел. В этой жизни или в той?

— Товарищи начальники! — прозвучал хороший «командный» голос комполка. — Я командир 143-го стрелкового полка 48-й Кашинско-Тверской дивизии имени Тульского пролетариата, Александр Михайлович Василевский. Начиная с этого момента, вы все считаетесь на действительной военной службе. Сейчас вам выдадут обмундирование и покажут ваши места в казарме. Знаков различия у вас не будет, потому что вы не проходили аттестацию на должностные категории. Такая аттестация будет проведена по итогам сборов, а до тех пор все вы будете именоваться курсантами. Поскольку ваша учебная команда принадлежит к политсоставу, возглавит ее и будет непосредственно руководить прохождением вами сборов помощник военкома полка Филимон Яковлевич Гарц. — С этими словами вперед выступил прежде державшийся за плечом своего командира невысокий худощавый человек со впалыми щеками и глубоко посаженными глазами, с тонким носом и резко очерченной складкой близ плотно сжатых губ. — Желаю вам успешного прохождения учебы! Командуйте, Флимон Яковлевич! — коротко бросил Василевский, четко исполнил поворот налево и отправился к главному зданию усадьбы.

— За мной, шагом марш! — И повинуясь команде, мы несколько нестройно зашагали к дверям, которые, как оказалось, вели в столовую. Уже темнело, и обеденное время давным-давно миновало, но о нас все же позаботились, что я тут же записал в плюс молодому комполка. Горячий обед после мороза, несмотря на его невеликие размеры и не слишком высокие кулинарные достоинства, пришелся очень кстати. После чего помощник военкома полка повел нас в каптерку. Там мы обзавелись шинелями, гимнастерками комсоставовского образца, которые именовались «рубаха-френч», галифе, ремнями, портупеями с кобурой, зимними шлемами, а кое-кто — и сапогами. Глянув на мои сапоги, каптер буркнул — «сойдут за уставные». По тому же принципу некоторые новоявленные курсанты остались в своих френчах и галифе.