Михаил Белозеров - Великая Кавказская Стена. Прорыв 2018

— Hi! — заорала Нора Джонсон, изображая на посмертной маске неискреннее восхищение. — I heard that you are the best «nail» journalist in all of Russia? [58] Привет! Я слышала, что ты самый лучший «гвоздевой» журналист во всей России? (англ.)

— Это слегка преувеличено. Но я действительно не только самый лучший и хитрый «гвоздевой», — с ухмылкой оглянулся он на Гринёву, — но и самый умный «гвоздевой».

Лора Гринёва закивала головой в знак подтверждения и высокомерно подула на свою чёлку, которая взлетела и опустилась рыжим облаком. Ей тоже с первой минуты не понравилась Нора Джонсон, а американцев она точно не любила. По сравнению же с мировой звездой она выглядела лёгкой, изящной принцессой, у которой вся жизнь впереди. К тому же у неё на руках был такой козырь, о существовании которого они подозревали, но точно не знали, как он выглядит, иначе бы вытащили, как заправские пираты, ножи и пистолеты. На одно короткое мгновение Феликс забыл, где находится и что делает. Его рука в знак благодарности нашла талию Гринёвой, и эта осиная талия была божественна и неповторима. А ещё ему страстно хотелось её поцеловать, защитить от этих падальщиков и затащить к себе в номер, но удобного момента, естественно, не представлялось. Может быть, потом, когда она окончательно поймёт масштабы происходящего и ослабнет? Впрочем, придётся ещё обговорить насчёт флешки, вспомнил он и страшно огорчился, потому что Лора сделала неуловимое движение и ловко вывернулась из его объятий.

— Ну если ты самый-самый… — сказал Александр Гольдфарбах, глядя на него сверху вниз, — то просвети нас о грядущем наступлении.

Его кудри в люминесцентном свете ламп казались искусно сделанным париком. Должно быть, что-то изменилось с тех пор, как Феликс видел его последний раз.

— Если бы я знал что-нибудь больше вас, — хитро ответил Феликс, — то уж, конечно же, не попёрся в такую глушь, а обскакал всех, не выезжая из столицы, ибо я действительно самый-самый.

— Bravo! Bravo! One oh! — обрадовалась Нора Джонсон. — But you will surely have something to hide from us. You are very clever, Felix. [59] Браво! Браво! Один-ноль! Но вы, несомненно, от нас что-то скрываете. Вы очень хитры, Феликс (англ.).

— Я чист, аки ангел, — потупился Феликс.

— Греха! — хохотнул Александр Гольдфарбах, и его длинные волосы спутались, как пакля.

— А не обсудить ли нам это за бутылкой водки? — не к месту предложил Глеб Исаков.

Но на него почему-то никто не обратил внимания.

— Что нового сообщили вам наши пулицеровские лауреаты? — не без внутреннего надрыва спросил Александр Гольдфарбах.

Феликс внимательно посмотрел на него, ничего не понял и удивился:

— Кто?

Нарочно или нет, но Лора Гринёва вдруг оказалась между Норой Джонсон и Глебом Исаковым. Сердце Феликса ревниво заныло. Никакой благодарности. Ему пришлось напрячься, чтобы понять вопрос.

— А не обсудить ли нам это за бутылкой водки? — снова предложил Глеб Исаков.

На него снова никто не обратил внимания, словно в компании Александра Гольдфарбаха и Норы Джонсон он играл роль пустого места.

— John Kebich and Victor Bergamasco, — сказала Нора Джонсон, и её гневливая морщинка была единственным, что ожило на её лице.

— А-а-а… эти… — сделав равнодушный вид, произнёс Феликс. — Я не знал. А что они натворили?

Глеб Исаков радостно потрясал бутылкой водки и бутербродами с колбасой и походил на доморощенного клоуна, из рукавов которого выпадают разные загадочные вещи. Ему не терпелось напиться. Такова была его природа. Он кодировался и расшивался, кодировался и расшивался, и этому не было предела: череда взлетов и падений, ключицы у него тоже не было, сломал он ключицу в пьяной автоаварии. И вдруг Феликсу показалось, что это уже было, что они ехали в этом лифте: Глеб Исаков потрясал бутылкой, Александр Гольдфарбах смотрелся голенастым аистом, а старуха Нора Джонсон ревновала юную Гринёву буквально ко всем мужчинам.

— John Kebich came up with a character eight addict, [60] Джон Кебич придумал персонаж восьмилетнего наркомана (англ.). — сказала она осуждающе.

— Это большое прегрешение, — через силу согласился всё ещё расстроенный Феликс.

Лифт остановился, и они оказались в холле. Гринёва по-прежнему делала равнодушный вид и беспечно болтала с Глебом Исаковым, который вился вокруг неё, как комар, почуявший кровь. Значит, это игра? Значит, она меня не любит? — думал Феликс, не смея взглянуть в их сторону. Кровь отлила у него от лица, кожу словно стянуло алебастровой маской.

— А не обсудить ли нам это за бутылкой водки? — в третий раз предложил Глеб Исаков.

Он старался не глядеть на Феликса. Лицо его было угодливым и льстивым. Феликса передёрнуло. Вот кто остался в прошлом веке, вот кто настоящий «совок», ибо, несмотря на «новую свободу» и «журналистику без оглядки», он всего боялся. Боялся ступить не так, боялся сказать лишнее слово. Поэтому больше глубокомысленно молчал, а если и выражался, то короткими, рублеными фразами. На начальство это производило огромное впечатление, оно почему-то решило, что за этим скрывается большой ум. Феликс же раскусил этого угодника в два счёта, как только первый раз увидел его. Глеб Исаков умел вызывать к себе сильное чувство неприязни. С тех пор это чувство в Феликсе не уменьшалось, а наоборот, только возрастало. И конечно же, он теперь мог с превосходством смотреть на своего врага, ибо враг этот не знал своего даже ближайшего будущего, а Феликс знал, и знал, что надо делать.

— А что натворил Виктор Бергамаско? — спросил он, чтобы только отвлечься, чтобы только не мучиться неразрешимым вопросом в отношении Гринёвой и Глеба Исакова.

Гринёва подула на чёлку и сотворила очередной фокус с рыжим облаком. Сердце у Феликса сладко ёкнуло. Рыжая чёлка сводила его с ума. Рыжая чёлка была вершиной совершенства. Рыжая чёлка была вестником его преждевременной смерти от гепатита А.

— Он придумал английского солдата, застрелившего подростка в Белфасте, — с разоблачительными нотками в голосе сообщил Александр Гольдфарбах и нагнулся, чтобы заглянуть Феликсу в глаза и проверить его реакцию.

Феликс ответил жёлчно:

— Я умилен, — любил он так поддеть, когда собеседник оказывался в слабой позиции.

— Чему? — не понял Александр Гольдфарбах и уставился на него, как профессор ботаники, то есть абсолютно бессмысленно, осуждая Феликса с точки зрения непонятно какой морали, но уж точно не христианской, ибо в Библии сказано: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».

Они на своём Западе или слишком наивные, или мазохисты, впервые с неприязнью подумал Феликс. Да у нас таких фокусников пруд пруди. Нет, конечно, они не пулицеровские лауреаты, попроще, но тогда получается, что вся западная журналистика ничего не стоит, что она построена на лжи и лицемерии, что они прошли свою часть пути и теперь пытаются учить нас жизни.