Андрей Дай - Поводырь в опале

Столица праздновала, как в последний раз. Что в мое, прежнее время, полторы сотни лет вперед, что теперь, в 1865 году. Город другой, а традиции совершенно те же самые. Город, мнивший себя всей страной, взорвался безумными святочными сатурналиями. Усыпанный конфетти, до тошноты обожравшийся сладостей, ярко расцвеченный елочными свечками — во тьме умиротворенной Империи.

Заботы и нужды, доносы и прошения, волевой рукой генерал-губернатора, оказались задвинуты подальше. За Обводной канал, в Россию. Санкт-Петербург вспыхнул газовой иллюминацией, яркими флагами и блестками. В центральной части, внутри полицейских кордонов, присутственные места покрылись еловыми венками. Дальше, это новомодное, «немецкое» украшение пока не проникало. Во избежание недоразумений — темные крестьяне продолжали считать елку знаком питейного заведения.

На Невском конным экипажам приходилось пробираться среди толп празднично наряженной публики. В основном — штатской. Город негласно делился на пристойную высшей аристократии и офицерству часть, и всю прочую. Главный проспект, при всей своей показной роскоши и помпезности, оставался сосредоточением многочисленных лавок и магазинов. То есть, чем-то торговым, плутоватым и продажным. А ночами, еще и опасным. Прилично одетого господина легко могли ограбить. И уж точно — задергают неприличными предложениями тысячи проституток.

Зато в приличных местах святочный разгул достигал истинно римских пределов. Лучшие дома держали двери открытыми и на бесчисленные балы являлись запросто, без приглашений. Упившихся до помутнения рассудка гостей укладывали на коврах и банкетках…

В Английском клубе старики обсуждали молодежь и сетовали о минувших временах Порядка. Ностальгировали по эпохе Владыки — Николая I. В Немецком, в павильонах Измайловского парка, пили пиво и хвалились крупными пакетами долей в акционерных обществах другие седовласые господа. Те, что не смогли обвешаться орденами и обзавестись чинами при прошлом Императоре.

Молодые, и те, кто к ним себя причислял, предавались веселью бездумно, без политической подоплеки. В Михайловском парке кадеты палили из ледяных пушек вырезанными изо льда ядрами, и помогали институткам забраться по узким лестницам наверх высоченной ледяной горки. В Летнем саду пьяные до белых глаз конногвардейцы отобрали у цыган медведя и заставляли прохожих пить со зверем на брудершафт.

По Петровской площади кругами катались многоместные тройки с бубенцами, и «золотая молодежь» перебрасывалась шутками и тостами. Шампанским забрызгали помнящие кровь декабристов камни брусчатки. Бронзовый Петр звал куда-то вдаль, вперед, к одному ему известной цели. Его не слышали и не слушали. Всем было не до скрытых в тумане будущего горизонтов. Парящий на легком морозце Петербург отдался развлечениям со всей широтой и педантичностью своей русско-немецкой души.

— Do you speak English?

Говорила мне мама — учи английский! Послушайся я ее тогда — не почувствовал бы себя невеждой тем вечером в Михайловском дворце. Но ни я, ни Герман к этому международному языку торговцев, прилежания не имели.

— Французский или немецкий, Ваше Высочество?

— Ну, этим-то, господин губернатор, нашу публику не удивить, — обаятельно улыбнулся наследник престола. — Идемте хоть в парк. Там ныне людно и шумно. На нас не станут обращать внимание.

И тут же, совсем немного повернув голову, позвал:

— Вово? Ты, конечно, составишь нам компанию? Неужто, тебе не любопытен мой спаситель?

В голосе Никсы прозвучал столь легкий привкус сарказма, что не будь я весьма заинтересованным лицом, нипочем бы не расслышал. Впрочем, к вящему моему огорчению, близкий друг цесаревича, князь Владимир Мещерский, тоже умел разбираться в оттенках настроения своего высокородного приятеля.

— Непременно, мой Государь. Непременно! Ты же знаешь, экий я модник…

Сволочь! И ведь в морду не плюнешь. На дуэль не вызовешь. Все в рамках приличий. Ни одно имя не было названо, пальцем у прекрасно воспитанных поганцев тыкать было не принято. Кому нужно — издевку и так поймет. Я же понял!

Князь действительно слыл известным модником. Теперь, с легкой руки своих воспитателей — русофилов, Николай ввел в столице моду на русские древности. Сначала в Аничковом дворце, а потом и повсеместно, стали появляться молодые люди, одетые в кафтаны с меховой оторочкой времен Ионана IV. Вот и теперь, Мещерский щеголял соболями поверх расшитого золотыми петлицами с кистями терлика — нарядом, который прежде, до Петра, носили царские охранники.

Но тогда, у садовых дверей Михайловского дворца, Вово говорил о другой моде. О той, что после Рождественского заявления царя, охватило аристократические дома столицы. О моде на меня, едрешкин корень — спасителя Надежды России. О, как же я устал таскаться по скучным приемам! Как же меня бесят никчемные разговоры и один и тот же, задаваемый разными голосами и с помощью разных слов, вопрос: «Как вы думаете, дорогой Герман Густавович, успел ли заговор проникнуть в лучшие дома Санкт-Петербурга»? Что означало — рискнет ли Александр одним махом избавиться от недоброжелателей? От тянущих на себя одеяло власти династий, от проворовавшихся чинуш и обленившихся генералов? Сейчас, пока об окончании сыска еще не объявлено — самое время. И столица со страху ухнула в загул.

Приглашение на святочный прием во дворце Великой Княгини Елены Павловны с собственноручно сделанной припиской: « он непременно будет », я воспринял как чудесное избавление от «общественной нагрузки».

Николай медленно шел по расчищенной аллее, время от времени, будто вспоминая, опираясь на украшенную серебряными узорами трость. Еще полгода назад и помыслить нельзя было, чтоб увидеть наследника престола проявляющего слабость. Теперь — нет. Теперь ему стало можно проявлять слабость. Не обязательно стало целыми днями в седле сопровождать маневры гвардии, врачи категорически возражали против ежедневных прежде ледяных ванн. Трость — тоже теперь можно. И, блин, этот высокий, узкоплечий и широкозадый цесаревич должен был быть мне благодарным.

Должен! Но не был. Я и раньше слышал, что наследник весьма сдержан в проявлении чувств. Видел, как он поджимает припухлую, как у всех юных, нижнюю губу. Как по лицу пробегает гримаса боли, когда он думает, что его никто не видит. Но ведь улыбка у него замечательная. Искренняя и открытая…