Андрей Дай - Без Поводыря

Что быстрее меняется — История, под влиянием Поводыря, получившего второй шанс? Или Поводырь, под давлением Истории? Что окажется сильнее — Долг Человека, или Обстоятельства? Сибирь, 19 век. Лерхе больше не начальник Томской губернии, но Искупление на этом не заканчивается.

Полная версия

Вчера был снегопад. Верхний, новый, еще не успевший слежаться, пушистый снег прикрыл наши следы. И его же сыплет на шапки редкими порывами ветра, стряхивая с могучих сосновых ветвей. Снежинки, каким‑то образом умудряются пробираться за шиворот и в рукава полушубка. Покалывают голую, ни чем не защищенную кожу, и тают, наполняя влагой шерстяное белье. Хочется вскочить, перемотать башлык, вытряхнуть из обшлагов колючих гостей. Ноги размять, в конце концов. Только нельзя. Нужно лежать, и надеяться, что ветер не успеет перемениться до захода луны. И пара крепколапых лаек на веревке у сарая, не сможет нас почуять.

Заколдованное место. Сегодня снова 19 февраля, и там, в двух верстах к юго–востоку, Великий Сибирский тракт. Словно дорога из желтого кирпича в Стране Оз, на которой и случается все самое важное в волшебном королевстве, тракт — место главных событий, что случаются со мной в этом мире.

Два года. Всего два года назад я, милостию Господа нашего, впервые оказался на тракте. Не здесь. Далеко–далеко, верстах в семистах к западу. Но именно в этот день, и все‑таки на тракте. Два года всего, а кажется, будто я всегда жил здесь и, как бы это не звучало фантастично — сейчас. Согласитесь, обнаружить себя в теле молодого, полного сил и энергии теле начальника Томской губернии, за сто пятьдесят лет до того как уже однажды умер, опять таки будучи губернатором Томской области, иначе как чудом и не назовешь. Умер, провел бездну лет в…чем‑то таком, что при одном воспоминании вызывает дрожь во всем теле, и снова жив.

Жить бы и радоваться, с Солнцем по утрам здороваться, упиваться здоровьем и ветром. Так нет. Взвалил на себя Долг. Искупить решил все, что в той жизни успел сотворить. Вот и приходится теперь лежать в снегу, терпеть холод и оттирать время от времени иней с револьвера.

Между корабельных сосен, наверняка каких‑нибудь реликтовых, или заповедных — раз пережили повальное увлечение строительством барж в приобских селах, притулились две маленькие избушки и сбитый из жердей сарай. И пятачок вытоптанного места, половину которого заняли новенькие — еще светлые — сани. В другой части двора этого, укромного хутора разлеглись, вытянув лапы, собаки. А в десяти саженях, прямо в сугробах с подветренной стороны — мы. Я и трое бородатых, матерых казаков.

Одно за другим. Одно цеплялось за другое. События, как взбесившаяся лошадь несла меня через снега и версты к этому затерянному в Кудряшовском бору хутору.

Все началось… Да нет, вовсе не в тот момент, когда на подворье теперь уже первогильдейского Колыванского купца Кирюхи Кривцова, того самого, что единолично выстроил церковь в родном заштатном городке, ворвался на взмыленном коне посыльный.

— Беда, Ваше благородие! — прохрипел он, утирая иней с жидкой еще по возрасту лет, бороды. — Кокоринский караван злыдни постреляли!

И мирный ужин, богатое, хоть и нескоромное — Великий пост на дворе — застолье взорвалось суетой и приготовлениями. Бряцало оружие, и хищно поблескивали в нервном свете керосиновых ламп тупые свинцовые головки патронов.

— Нешто ты сам в погоню, Герман Густавович? — удивился Кирилл Климович. — Подиткось и без тебя управятся. Коли зверя, с Божьей помощью, скрадывают, так и двуногих охальников сумеют. А тебе, твое благородие, не по чину будет…

Чин? Откуда у меня чин, купчина?! Это раньше, до того, как Александр Второй изволил удовлетворить мое прошение об отставке, я был действительным статским советником. А еще раньше, так и вовсе — Томским гражданским губернатором. Вот тогда — да. Чин. А теперь — весь мой чин — беглый!

Вот! Вот момент, с которого началась эта долгая дорога через буреломы и сугробы! День, когда я стал беглым преступником! Шестое января 1866 года. День Святого Богоявления и Крещения Господня.

Утром в Томск пришла почта. И пусть я больше и не Томский наиглавнейший начальник, но корреспонденцию почтальон продолжал приносить в мой дом в числе первых. Даже в праздники. Так что уже за завтраком, я имел возможность просмотреть десяток адресов на конвертах.

Отец в Голландии. Оставил Морица в приальпийском Бадене, на минеральных водах, а сам, с горстью моих изумрудов в кармане, отправился в Амстердам. В столице Империи он реализовывать камни не рискнул. Мало ли. Найдутся доброжелатели, или просто чрезмерно любопытные, решившие поинтересоваться — откуда у доктора права драгоценностей на десяток миллионов серебром? У старого генерала было конечно мое послание, в котором я хвастался, как удачно вышло купить необработанные изумруды у глупых китайских торговцев, прибывших давеча в Томск. Но мы с ним отлично осознавали, что любой даже самой поверхностной проверки эта легенда не выдержит. Достаточно будет отправить жандарма — спросить действительно ли действительный статский советник Лерхе купил у вас, уважаемый Ли Сяй, зеленые камни, чтоб обман раскрылся.

А вот в Голландии никто вопросов седовласому немцу задавать не станет. Мало ли откуда камни. Хранили их в сокровищнице древнего рода со времен Шарлеманя! Вам‑то, сударь, что за дело? Так что там изумруды и оценят, и огранят, и продать задорого помогут.

Кроме того, Густав Васильевич намеревался встретиться в Голландии с группой европейских предпринимателей, проявивших интерес к приобретению лицензий на производство канцелярских принадлежностей. Выходит, скучать старому генералу там не придется.

Несколько небольших, буквально — в десяток строк, сообщений от московских купцов в одном конверте с векселями. И отдельное письмо от Кокорина, сообщавшего, что миллион ассигнациями, как я и просил, караваном отправлен в столицу теперь уже не моей губернии. Это фон Дервиз настоял, чтоб часть оплаты его услуг была произведена на месте и наличными. Опасался, что нечем будет рассчитываться с рабочими. Вестям том, что Томск уже перенасыщен денежной массой, известный строитель железных дорог не поверил. Денег много не бывает!

Какое‑то пустое и невнятное письмо от Великой княгини. Еще одно, сто первое, китайское, уведомление о ее ко мне расположении, несколько никчемных придворных сплетен, и сетование на зятя, герцога Мекленбург–Стрелицкого, позабывшего о супружеском долге — как можно чаще вывозить молодую красавицу жену в свет, а не то о чем я, грешным делом, сначала подумал — и уже чуть ли не месяц пропадавшем на стрельбищах возле Ораниенбаума. К чему мне это? На что она намекала? Я так и не понял.