Андрей Дай - Без Поводыря

— Ну ладно, — в задумчивости, не дождавшись нового — следующего тоста, отхлебнул, и глянул на богатыря. — За новости — спасибо. Только мне вот что так и непонятно, Астафий. Чего это ты решил в светлый Христов праздник, все бросить, и верхами отправиться меня искать?

— Дык как же, Ваше превосходительство! — аж поперхнулся сотник. Полный рот квашеной капусты, так что часть даже наружу свисает. — Вы же… Как же…

— Я теперь не губернатор, и не государев человек, — продолжал я пытать растерявшегося казака. — И ты мне больше не слуга. И все‑таки, мороза не побоялся…

— А правду ли бают, Герман Густавович, будто Гришку нашего Потанина, ордер приходил, дабы в кандалы его заковать, да в Омск везти, а вы не послушались?

— Правда, — кивнул я. — И Потанина, и еще нескольких молодых…

— Как же это?! — богатырь с такой силой звезданул по двухдюймовым доскам, из которых была собрана столешница, что те даже взвизгнули. — Батя‑то евойный, Николай Ильич, у нашего старшины, Васьки Буянова в командирах был, когда они посольство ханское в Коканд провожали. И потом тоже, когда слона вели…

— Кого вели? — я решил, что не расслышал.

— Животная такая, здоровенная — слон, именуемая. Навроде коровы, только с трубой на носу и больше разов этак в пять…

— Я знаю, что такое слон, Степаныч… Я не понимаю только, откуда у отца нашего Потанина слон взялся?

— Дык хан Кокандский эту скотину нашему Императору Николаю и подарил, — пожал плечами сотник. — Здоровущща, страсть! В телегу не посадишь, копыты вот такенные, а ходит еле–еле. Чуть не зазимовали казачки в Черной степи из‑за этой твари.

— А Николай Потанин…

— Он тогда молоденький был, хорунжий еще. Вот ему слона пол расписку и выдали. Чтоб значицца, до Омска довел. Это опосля, как животную с рук на руки в штаб сдал, он чины получил и награды. Одно время начальником Баянаульского округа пребывал. А брат его, Димитрий, и Восьмым полком, начальствовал. Как Николу под трибунал отдали — что‑то он там с пехотным капитаном не поделил. Может и из‑за Варьки — жинки своей. Она, говорят, редкой красоты баба была… Пехтура роту свою в ружье, а Потанин казаков свистнул. Чуть до смертоубийства не дошло.

Пиво в кружке кончилось, но интересно было слушать, и жаль прерывать.

— Пока Гришкин батя на гауптвахте сидел, мать евойная, Варвара, приболела шибко. Да и представилась. А мальчонке тогда едва пяток годов‑то и было. Николая Ильича и чинов с наградами тогда лишили, и богатства, на диких киргизах нажитое. Вот и пришлось Гришку к брату старшему, Димитрию Ильичу в станицу Семиярскую отправлять. Там у дядьки книжек было — цельные сундуки. Вот Гришка и пристрастился к наукам. Недолго, правда, парнишка у родича жил. Димитрий Потанин в степях от инородцев холерой заразился, да и помер. А Никола сына в Пресновскую забрал, где тогда штаб казачьей бригады по Иртышской линии стоял. Полковником там Эллизен был, и чем‑то ему шустрый пацан полюбился… Пива давайте подолью?

— Чего? — отвлечься от завораживающей воображение картины всеобщей Сибирской общности, местечковости, где все друг друга знают, оказалось трудно. Где Безсоновы оказываются соседями Карбышевых, а старшина Двенадцатого полка служит в одном отряде с Николаем Потаниным. Где присланный из Омска чиновник по особым поручениям, оказывается пасынком Великого Лескова, а советник Томского гражданского правления — старшим братом гениального Менделеева. Да чего уж там! Встреченный на глухой почтовой станции смотритель — юный агроном Дорофей Палыч — племянник Гуляева!

А еще, казачьи старшины, оказывается, связь со столичными казачьими частями поддерживают. Всю Россию, едрешкин корень, паучьими тенетами оплели. Куда там Третьему отделению…

— Пива, говорю, Ваше превосходительство, давайте подновлю. Негоже же так. С пустой‑то сидеть…

— А оттуда уже отец его и в Омское училище, которое потом кадетским корпусом стало, увез… Ну, за Сибирское казачье войско!

— Да–да. Конечно.

— Вот я и говорю — как же это можно Гришку‑то в кандалы? Он же наш, свойский, казачий! Мы и сродичей евойных помним, и его с малолетства знаем… В морду чтоль кому плюнул, али еще чего? Батя‑то его, Васька сказывал, горячий в молодости был. На сабле за лето по три оплетки стирал. Баи степные его пуще огня боялись…

— Сболтнул кому‑то, что славно бы было Сибирь от Империи отделить, да своей властью жить.

— Вон оно как…

— Слона то царю привели? — не мог не поинтересоваться я. И снова вспомнил об обещанных Императору–охотнику собаках. А ведь записал даже себе напоминалку, и не в одном месте.

— Сие мне неведомо, Герман Густавович, — после длинной паузы, наверняка — додумав прежде мысль, отозвался сотник. — Васька бает, мол до Камня — точно довели. А там, будто бы, приболела скотина. Царев подарок и дохтур немецкий пользовал, а все одно сдох.

— Доктор?

— Пошто дохтур? Животная сдохла. Буянов говорит — обожралася. Как из степей к нашим березнякам вышла, так только то и знала, скотина безмозглая, что трубой своей ветки рвать и в пасть упихивать. Бока так раздуло, что на баржу поставь — сбоков бы все одно торчало…

— Жаль.

— Как не жаль, Ваше превосходительство! Всеж Господь старался, сляпывал несуразицу этакую. Трудилси. А она по глупости своей — обожралася… Только Гришаню нашенского все же жальче… Кто его теперь от жандармов защитит, коли вы, Герман Густавович, из Томска съехали?!

— Ха! Да кто его, Степаныч, теперь до весны из Кош–Агача вытащить‑то сумеет? Викентьевский тракт едва–едва снегом присыплет, так там даже козлы горные не проскачут. А в морозы и подавно…

Зима и правда, была чрезвычайно холодной. Под Рождество так придавило, что деревья в садах лопались. К Крещенью вроде слегка потеплело, но ведь впереди был еще февраль — традиционно самый холодный месяц зимы.

— Думаю, до марта никто наших молодых людей не тронет. А там, глядишь, все и изменится.

— Уж не в столицу ли вы, Ваше превосходительство, отправились? — коварно, хитро прищурившись, поинтересовался Безсонов. — Корниленок сказывал, вы там во дворцах — желанный гость. С Государем на охоты ездили, и с цесаревичем вина заморские распивали.

— Корниленок?

— Артемка Корнилов. Младшенький же. До Корниловых еще не дорос. Так, пока — Корниленок. А подиткысь! В самом Петербурге теперь!

— Талант у парня, — кивнул я, в тайне радуясь, что тема разговора сменилась. — Выучится, знаменитым на весь мир сделается. Мы с тобой, Безсонов, еще гордиться станем, и внукам рассказывать, что знакомы с ним были.

— Дай‑то Бог, — кивнул лобастой головой сотник. — Я об одном только Господа молю — чтоб в Санкт–Петербурге том, Артемка наш идеями всякими глупыми не заболел. Потанин‑то, поди, в ихнем университете и нахватался…