Андрей Посняков - Черный престол

Нет, точно изменилось! Всегда спокойное, застывшее, словно восковая маска, лицо русского теперь словно напряглось, заострилось, губы разжались в немом крике, словно больной хотел выкрикнуть что-то очень важное, но не смог. Или смог? Но кому он кричал? Наверное, это усталость. Да, усталость… и нервы. Всё ж таки работу медсестры, даже и в частной клинике, нельзя назвать спокойной. Поправив простыню на койке больного, Левкина бесшумно — хотя кого она могла бы тут разбудить? — вышла из палаты, прикрыв за собой дверь. Только спустилась вниз, как раздался звонок внутреннего телефона. От ворот клиники звонил доктор Арендт — вот уж, поистине, помяни дурака, так он и объявится, — просил впустить. Марина на всякий случай позвала охранника, хотя прекрасно узнала голос молодого хирурга…

Доктор Арендт — некрасивый, тощий, маленький, непривычно бледный — вошел — нет, ворвался — в клинику, оставляя после себя мокрые отпечатки следов.

— Там, за мной… — Он кивнул на муниципальных санитаров, тащивших двое накрытых простынями носилок. — Пропустите их, Макс. — Он кивнул охраннику и устало опустился на стул. — У вас не найдется ничего выпить?

Марина молча пожала плечами. Молодой доктор прекрасно знал ответ.

— Это мои друзья… хорошие знакомые. Соседи по Снольди-Хольму. — Он снова кивнул на носилки. — Пожалуйста, побыстрее приготовьте реанимационную.

— Она и так всегда готова, доктор, — машинально одернув халат, заметила медсестра. — Вам ассистировать?

— Нет… Да, пожалуй…

Доктор Арендт обманывал себя — Левкина хорошо это видела, — его знакомым уже ничто не могло помочь. Оба — мужчина лет тридцати пяти и женщина примерно такого же возраста — были мертвее мертвого. К тому же и обожжены так, словно побывали в дуговой электросварке в качестве дуги. Спекшаяся лимфа покрывала всю кожу сплошной грязно-бурой коркой. Жуткое зрелище для непривычного человека, — впрочем, здесь все были привычные.

— Жаль… — Оставив, наконец, никчемные попытки реанимирования, доктор стащил с рук пластиковые одноразовые перчатки и еще раз повторил: — Жаль. — Посидел немного, потом поднялся к себе в кабинет на второй этаж… Немного погодя вызвал по внутренней связи медсестру.

— Посидите со мной, Марина, — устало попросил он. — Пожалуйста…

На столе пред ним стояла початая бутылка бренди и маленькая — с наперсток — серебряная рюмка.

— Будете? А… — Он махнул рукой, налил и залпом выпил. — Это были очень хорошие люди, Грейг и Юдит Йохансены, — немного помолчав, произнес он. — Всегда на годовщину свадьбы ездили к колледжу и там целовались, прямо в машине. Говорили, что вспоминали молодость. Потом, уже в Снольди-Хольме, приглашали гостей. Немного, самых близких… — Доктор снова выпил, и Марине вдруг стало жаль его, — не этих незнакомых ей Йохансенов, хотя и их тоже, а именно его, маленького, взъерошенного доктора, некрасивого и не нужного в этом мире никому, даже собственной жене. У таких людей обычно бывает мало друзей, и доктор Арендт в этом смысле не был исключением, а погибшие Йохансены, похоже, относились к числу тех немногих людей, с которыми доктор общался, и вот теперь не стало и их.

Марине захотелось сказать что-то утешительное маленькому, похожему на мокрого воробья, доктору, но никакие слова не приходили на ум, да и что тут было говорить? Лишь по русскому обычаю одно слово:

— Налейте.

— А? — Доктор оторвался от скорбных мыслей, торопливо налил. Переплеснувшись через край рюмки, бренди растекся по столу пахучей коричневой лужицей.

Марина выпила. Доктор налил себе…

— А, вот вы где, доктор Арендт. — В кабинет заглянул полицейский. Лейтенант или сержант — Левкина не очень разбиралась.

— У погибших есть, кажется, сын? — спросил полицейский.

— Да. Ханс. Ханс Йохансен. По-моему, тринадцати лет.

Полицейский кивнул:

— Он сейчас дома. Не проедете с нами туда? Вы ведь, так сказать, единственный друг семьи.

— Да, да, конечно. — Доктор засобирался. — Марина, приберетесь здесь?

— Не беспокойтесь.

— Спасибо вам.

Они ушли, лейтенант полиции и доктор, на ступеньках загремели быстро стихнувшие шаги, на улице послышался шум заведенного мотора.

Марина посмотрела в окно и вздохнула. Она всегда считала доктора обычным бабником и занудой и не могла даже представить, что тот способен хоть на какие-то чувства. Оказывается, способен. Хотя бы — на сострадание, что само по себе многое значит.

Гроза между тем кончилась, но дождь всё лил, барабанил по подоконнику и крыше, журчал в водосточных трубах, противный и промозглый ноябрьский дождь.

Хоронили через три дня на старом кладбище — оказывается, оно вовсе не было заброшенным, по крайней мере западная его часть, та, что ближе к Снольди-Хольму.

Священник из местной кирхи — Йохансены были лютеранами — прочел молитву, подойдя ближе, положил руку на плечо Хансу. Тот стоял, опустив заплаканное лицо, маленький, несчастный, непонятно кому теперь нужный — ведь близких родственников у него не было, если не считать двоюродного дядьку по матери, но тот жил где-то в Канаде, да и был ли теперь жив — неизвестно. Еще была бабка… но тоже где-то далеко, и не Ханса бабка, а его матери, Юдит. Ханс ее так никогда и не видел. Тоже маловероятно, что жива.

— Мальчика надо временно определить в приют. — Пастор наклонился к доктору Арендту. Тот рассеянно кивнул. Ну конечно же, он сделает для юного Йохансена всё, что возможно.

С моря дул ветер, холодный, пронизывающий до самых костей, и похороны завершились быстро. Доктор Арендт сказал пару слов, его поддержали еще несколько человек — соседи, — покойные Йохансены вели уединенный образ жизни и не имели широкого круга друзей.

На обратном пути Ханс Йохансен тронул доктора за рукав пальто:

— Можно я пока останусь в нашем доме?

Доктор обернулся:

— Конечно, можно. Ведь это твой дом…

«Потом всё равно придется куда-то определять парня, — подумал он. — Ну, это потом. А пока… Пусть побудет у себя, хотя бы пару дней… Кто только кормить его будет? Ладно, скажу Ханне».

Дом — родной дом, прежде такой ласковый и добрый — встретил Ханса угрюмым молчанием. Он казался сумрачным, хотя Ханс и включил везде свет. Вот с этой лестницы, ведущей на второй этаж, обычно спускалась мать, когда он возвращался из школы, молодая, веселая, напевая что-то из «АББЫ». А тут, в углу, у шкафа, стояло кресло отца — оно и сейчас стоит, и даже бутылка пива рядом, на подоконнике, которую он вытащил из холодильника, перед тем как раздался тот страшный телефонный звонок…

Ханс не плакал ни на кладбище, ни тогда, когда узнал о трагедии. Словно бы сжался в комок под холодным ветром. А теперь дома, в одиночестве, этот комок растаял. Стало так плохо, как не было, наверное, до того никогда, — да ведь и не было! — едко защипало глаза, а в горле сделалось вдруг жестковато и горько…