Лев Соколов - Последний брат

— Кто-кто? — переспросил Трофим.

— Был такой философ Аристотель, — пояснила Эрини.

— А, слышал, воспитатель Александра Великого.

— Так вот, он придумал умозрительную задачу про осла. Что если несчастная животина однажды окажется между двумя совершенно одинаковыми кучами сена, до которых будет совершенно равное расстояние? Если осел не решит, какую из одинаковых охапок предпочесть, он может просто умереть с голоду.

— Дурак осел, если не сообразит, — сказал Трофим и решительно взял у Эрини грушу с правого уха. — И Аристотель твой тоже дурак, — подытожил он и открыл рот, чтоб отчекрыжить кусок от фрукта.

Но Эрини прикрыла ему рот ладошкой.

— У осла был совершенно одинаковый выбор. А груши разные. Одна лучше, другая хуже. Ты взял одну себе, а вторую оставил мне. Какую?

Груша замерла, не дойдя до места назначения. Конечно Эрини он отдаст лучшую. Теперь бы понять, какую он схватил?.. На кожуре у этой больше точек. Зато и цвет у ней спелее, чем у второй.

— Как ни выбери, будет неправильно, — подал голос Геннадий и подмигнул Трофиму. — Мужчина должен руководить в принципиальном, а в мелочах вроде груш… Не хочешь попасть впросак, предоставь женщине решать самой.

— Да ты у меня мудрец, — засмеялась в дверях вернувшаяся Панфоя.

— Конечно, — подтвердил Геннадий. — Для этого аудиториумов [11] Аудиториум (от лат. audire — слушать) — в общем смысле, школа. В частном — старое название элитной школы светского образования в Константинополе. Финансировалась и починялась непосредственно императорам. Со временем аудиториум так же стал именоваться «магнаврой» (от лат. magna aula — большая зала), по названию богато украшенного зала в императорском дворце, где стали проводиться занятия. оканчивать не надо. Достаточно несколько лет брака, и все.

Трофим вернул грушу Эрини. Та секунду инспектировала оба плода взглядом, потом откусила от одной, а вторую отдала Трофиму.

— А ты мне какую отдала? — полюбопытствовал Трофим.

— Лучшую, конечно, — уверила Эрини и взлохматила ему волосы.

Панфоя же наклонилась, чтобы поднять ту первую злосчастную грушу, которая оказалась на полу.

— Оставь, — сказал Геннадий, — пусть полежит. Что на пол — то предкам.

— Фу, муж мой! — фыркнула Панфоя. — Ты же крещеный человек, а про предков говоришь как эллин [12] Эллины. — Самоназвание народа, который в Римском государстве прозывали «греками». С укреплением христианства, слово «эллин» для ромеев, (в том числе уже и для ромеев греческого происхождения вошедших в состав Римской Империи), постепенно стало означать грека жившего до пришествия Христа, и поклонявшегося пантеону ложных богов. Таким образом, это слово могло применяться в определенных ситуациях и с негативным оттенком. .

— Ничего, — отмахнулся отец. — От Бога от одной груши не убудет, а предкам, может, приятно.

— Аристотель, кстати, тоже был эллин, — поделилась Эрини. — Христос ведь тогда еще не пришел, куда же ему было деваться?

— Кто? — переспросила Панфоя, которая, отлучаясь, пропустила часть лекции дочери.

— Аристотель, — пояснил Трофим. — Он уморил голодом осла.

— Гадость какая! — ужаснулась Панфоя. — То-то и видно, что нехристь.

— Да нет, мама, — пояснила Эрини. — Это же он только в уме.

— Грешная мысль — уже грех, — наставительно сказала Панфоя. — Может, зря мы тебя отдали в светскую грамматическую школу [13] Грамматическая школа, — школа второй ступени, т. е. среднего образования. … Вы там хоть молитвы-то читаете?

— А как же, каждое утро, — кивнула Эрини, и прикрыв глаза, заучено отбила скороговоркой: — Господи Иисусе Христе, раствори уши и очи сердца моего, чтобы я уразумела слово твое и научилась творить волю твою.

— Годная молитва, — улыбнулась Панфоя. — Только это надо не просто бубнить, а понимать.

— Ага, — снова кивнула Эрини. — Ладно, мы пойдем посекретничать. Можно?

— Идите, — разрешила Панфоя. — Только помните, что вы…

— Помолвлены, но еще не женаты, — закончила Эрини, подняв палец, и копируя наставительные интонации матери.

— Вот-вот.

— А я между прочим хотел Трофима расспросить как дела, — напомнил о себе Геннадий.

— Я тебе за него все и так могу рассказать, — отмахнулась Эрини. — Спит на жестком. Носит железо. Кормят скромно. Ругают много. Так? — Она повернулась к Трофиму.

— Так, — улыбнулся он.

Геннадий захохотал.

— Ну вот видишь, — сказала Эрини отцу. — Все как было у тебя. Ничего нового ты не услышишь. Всё, я его забираю.

Она слезла с колен Трофима, решительно схватила за руку и потащила его к выходу из комнаты.

— Мы позовем вас к трапезе! — крикнула им вслед Панфоя.

После обеда они с Эрини сидели во дворике. Геннадий придерживался стародавних обычаев — плотно трапезничали в его доме только раз в день, в четыре часа… Каменная скамейка в дворике семьи Эрини была совсем маленькой, как раз на двоих. Эрини прилепилась к Трофиму, и рассказывала смешное о подружках и учителях-дидасколах, а он в ответ о своих товарищах и наставниках-командирах. А потом они, оглядевшись, — не мелькнет ли поблизости силуэт зоркой Панфои, — целовались, и от этого сладко кружилась голова. Потом они долго сидели молча. Но Трофима это не смущало. При общении с Эрини ему не нужно было искать темы для разговора, заполнять паузы, думать, как ответить. Он просто мог оставаться самим собой. Это было здорово. Эрини стала ему другом, — пусть и в женском хитоне. Другом, и большим… Трофим сидел и грелся. Не только потому, что воздух был тепл, и припекало солнце. И не потому, что сверху камень скамьи прикрывала деревянная облицовка, чтобы камень не мог тянуть из сидящих тепло; чувствовалась хозяйственная рука Геннадия… Не только поэтому. Трофиму было тепло. Он грелся. Это самое верное слово, что он мог подобрать.

— Да тебя совсем разморило. — Пихнула его в бок Эрини и засмеялась звонким колокольчиком. — Говорила же, не нужно сидеть на скамье, пока солнце в нашу сторону.

— Ага, — сказал он. — Так бы и сидел…

— О чем ты думаешь? — спросила Эрини.

— Ни о чем, — честно ответил Трофим.

— Как это?

— В смысле?

— Как это — ни о чем?

— А что такого? Сижу, солнце ласковое. Думаю, что мне тепло. Не думаю, а чувствую, выходит.

— Сразу видно, солдат, — фыркнула Эрини. — Тепло ему, и пузо сыто. Больше ничего и не надо.

— Мне тепло, сыто. Это немало на самом деле, — пожал плечами Трофим. — Только понимает это обычно тот, кому случалось голодать и мерзнуть. Знаешь, человек, наверное, никогда не сможет оценить, насколько сейчас плохо или хорошо, если ему не будет, с чем сравнить. Живешь в старой хижине, а вспоминаешь о том, как вообще не имел крыши над головой, — и тебе хорошо.