Михаил Королюк - Квинт Лициний

— Райкин всегда хорошо идёт! У-и-и-и-ии… — Тома радостно передёрнулась. — Никогда его живьем не видела.

— Я тоже не видел… — и мысленно добавил: «давно».

— А ты спиртное уже пробовал? — повернувшись, Тома лукаво посмотрела на меня.

— М-м-м… — что бы ответить правдиво? — О, кстати, да, недавно ликер попробовал мятный. Так себе, резковат.

— А я ещё нет… — немного расстроенно протянула Тома. — Но ничего… Родители обещали на день рождения шампанского бокал налить.

— Кстати… — начал я.

— Да, кстати, — она быстро меня перебила. — Я хочу тебя пригласить, ты сможешь? Восьмого мая? — и она хихикнула, что-то припомнив, и слегка зарумянилась. — Только… — протянула, водя пальчиком по столу. — Ты сможешь приехать на дачу? У меня там будет отмечание. Я тебя и Ясю приглашаю.

— А дача где?

— В Сиверской.

— Жди меня, и я вернусь. Только очень жди, — улыбаюсь, пристально глядя в глаза. — А чего мы так хихикали, приглашая?

— Да… Вспомнила бабушкин комментарий… — и она весело ухмыльнулась.

— Ну, Том, не томи, рассказывай.

Она ещё раз хихикнула:

— Да вчера она назвала тебя майским барином. Когда ты во всем новеньком зашёл перед кино.

— Лжа! У меня ботинки были старые… И белье… Ох, недолюбливает она меня, а я ведь честно съедаю все, что она на стол выставляет!

— Ага, проглот ещё тот, так она сказала.

Мы весело рассмеялись, и я смог ещё раз полюбоваться беспечно веселящейся Томой. Прекрасная пора…

На стол перед нами приземлились металлические креманки. Сглотнул и в предвкушении чуть прищурился на тёмное озеро сиропа вокруг оплывающих сливками покатых холмов. Рядом встали чашки, в которых пенящиеся сугробы мороженого сливались в экстазе с горьким кофе, образуя нотку сладкой жизни.

— Хороший кофе должен быть крепок, как рукопожатие, сладок, как поцелуй любимой, и чёрен, как дьявол, — произнес я подчеркнуто нравоучительно. — Принимая в себя мороженое, он теряет напускную строгость, как серьёзный мужчина рядом с нежной женщиной.

— Ой-ой-ой, какая птица-говорун! А как поёт! И, верно, ангельский быть должен голосок! — и Тома решительно зачерпнула горбик мороженого, окунула его в кофе и, блаженно зажмурившись, отправила в рот.

Я с вожделением полюбовался на четко очерченные выразительные губы и пронзительно, до ломоты в зубах, представил их вкус, прямо сейчас, холодных, с ароматом кофе-глясе…

С трудом отвел взгляд и тоже заработал ложкой, поддерживая репутацию проглота. Терпение, всё ещё будет…

Из фойе Дома Культуры ручейками вытекали возбужденные театралы. Я бережно засунул взятую на память программку в карман, предложил Томе локоть и, чуть повернув голову, прислушался к разговорам вокруг.

— …Ась, а ты обратила внимание на шишак? Он, помнишь, в первом отделении себя кулаком по лбу стучал. Представляешь, после антракта у него там шишка выскочила!

— Да ну, не может быть!

— Точно говорю, я в бинокль видел. Здоровый такой налился…

С другой стороны кто-то артистично грассировал примарным голосом:

— Практически в одиночку зал ни на минуту не отпускал! Три часа! И ведь минимум жестов, пластика аскетична… Из образа в образ просто перетекает с помощью смены интонации и двух-трех жестов! И даже комментарии к образу не нужны, всё понятно с первых секунд, и не важно, боком стоит или, даже, спиной… Поразительно!

Его собеседник дребезжаще рассмеялся:

— Да… А ведь его отец, Исаак Давидович незабвенный, порол его в детстве со словами: «Еврей – клоуном?! Да никогда!». Да… Дай бог Аркаше длинной жизни, как у его деда. Тот в девяносто четыре года был полон жизни и умер, неудачно спрыгнув со стола, танцуя на чьей-то свадьбе!

Хмыкнув, поворачиваюсь к Томе:

— Слышишь?

— Угу… Нет, не понимаю… Дядя говорит, что Романов Райкина не любит – ну почему?! Такой артист, с таким добрым юмором… А что он критикует кое-что, так это ж хорошо, правда? Правда, Дюх? — Тома, прижатая ко мне благословенной толкучкой, чуть потеребила меня за локоть, торопя ответ.

— Ну как тебе сказать… Я бы это критикой не назвал. Он думать учит – а вот это может не понравится.

— Думать? Что ты имеешь в виду?

— Помнишь про хор? — и я, наклонившись к аккуратному ушку, тихонько процитировал, — «хор видели? В тыщу человек. Как поют, слышали? Ну а если один, где-нибудь там, в серёдке, не будет петь, а только рот открывать? Разве заметишь»? Это, Том – мягкий вариант. Это ещё ничего, можно проглотить. Можно ведь подумать, что он так укоряет лентяев. Ладно… А вот когда он про покраску забора этак многозначительно замечал: «если вы хотите, чтобы мы и дальше красили вместе, то должны видеть вещи в едином цвете», то это уже жесткий вариант. О чем бы ты тут подумала?

Людской поток протолкнул нас сквозь двери на проспект Кирова, и я бросил быстрый взгляд напротив, на противоположную сторону. Стоит! Чуть наискосок от выхода, у Дома Мод был припаркован автомобиль с дипломатическим номером и американским флажком на капоте. Скомкал торжествующую улыбку и перевёл взгляд на призадумавшуюся Тому. Есть контакт! ЦРУ подает сигнал об успешном получении от меня фотоплёнки с таблицей односторонней связи и местом закладки первого тайника.

Ликуя, притянул к себе не ожидавшую такого подвоха Тому и чмокнул в завиток на виске.

— Что это было? — спросила она ошеломлённо.

— Извини, не удержался, — повинился я. — Очень хотелось!

— Первый поцелуй на бегу? Ну ты даёшь…

— Э-э-э… Ты, как всегда, абсолютно права, вон, как раз, замечательный скверик напротив. Умоляю, дай мне шанс исправить эту глупую ошибку, — и я попытался направить нас туда, под голые кроны, к белеющим в полутьме свежеокрашенным садовым скамейкам.

Она посмотрела на меня чуть свысока, расплываясь в ироничной улыбке:

— Нет уж, нет уж! Я теперь буду настороже. Честная девушка – как птичка, стоит коготку увязнуть…

Опять глухой лязг опускаемого за дверью крюка, латунный блик из-под кнопки, почти нечитаемое «Афанасьевы». Тусклая сорокаваттка под потолком, неуверенно разгоняющая полутьму, старый кафель, дерево перил, тяжёлая дверь, сразу за которой таилась в наступившей ночи громада Собора.

Не хочу… Как не хочу уезжать! Я с болезненной любовью провёл взглядом по геометрически выверенным линиям фасадов, куполам, прислушался к родному перестуку колес торопящегося в парк трамвая и, обернувшись, привычно нашёл светящееся окно. Занавеска дёрнулась, и я увидел, как она прильнула к стеклу. Помахал рукой, получил ответную отмашку и, глуповато улыбаясь, побрел домой. Не хочу…

— Зо-о-орь… — я подсел к Светке, в одиночестве жующей капустный салатик.