Николай Берг - Лёха

— Невезуха — огорченно цыкнул ртом Петров и кинул пистолет в траву.

— Что такое? — спросил его Семёнов.

— Гнутый. Ни взвести, ни обойму вынуть. Не пистоль, а стоп–машина. Ну да понятно. Хорошо землячка обо что‑то приложило — стал, как мешок с костями и вон ноги переломаны…

Ноги у покойника и впрямь лежали так, словно в них добавилось еще несколько суставов. Но это‑то еще ладно, вот то, что половина лица была снесена напрочь, и потому скалился мертвец жутковатой улыбочкой, действовало на нервы сильнее.

— Прямо как Габайдуллина распотрошило — сказал Петров и стал расстегивать хитрые лямки от парашюта.

— Габайдуллина — взрывом — заметил Семёнов.

— Так и этот тоже под взрыв попал, наверное.

— Белье снимать не будем?

— Обойдется… правнучек… Ты б его послушал, обормота. Носки оставим?

— Оставим. А слушать… Не хочу я его слушать. Мне он полезного ничего не расскажет. А кто там наверху кого подсидел — мне это знать ни к чему. Здоровее буду.

— Ишь ты какой. Умный — иронично — уважительно протянул токарь.

— А люди везде одинаковы. У нас так три председателя колхоза поменялись — все друг на друга в район письма писали. А сядет новый на стул председательский — на него пишут — немного путано пояснил Семёнов, но Петров все понял, кивнул.

— Интересно — каково оно — носить шелковые портянки? — спросил, помолчав Петров.

— Не знаю — отозвался Семёнов, вспомнив, что бабушка рассказывала, когда сказки, то в сказках этих как раз сказочные цари все носили именно шелковые портянки. Для Семёнова с детства это было символом сказочного богатства, впрочем, для бабушки видно тоже.

Петров примерился и, достав полученный по наследству ножик, стал кромсать парашют.

— Ты что, сдурел? Это же военное имущество! — испугался Семёнов.

— Не трусь и не боись — правнучек‑то хоть и чушь всякую нес, а вот про то, что сюда мы вернемся еще нескоро — не то через год, а может и через три, это точно помнит. На войне и год‑то много. Ты‑то зачем это полотнище из болота выволок? Тут наших интендантов нет. Небось намылился на сало обменять, а? — пояснил свои действия Петров.

— А хоть бы и так — буркнул Семёнов — ты что‑то против сала имеешь?

— Ты что, никак нет, ничего против сала не имею, всегда «за» причем обеими руками — дурашливо изобразил крайний испуг горожанин, задрав вверх обе лапы.

— Ладно тебе балаганить, нехорошо это при покойном‑то — осуждающе заметил деревенский.

— Ему уже все равно. Как — обратно в воду спихнем? Или все же похороним?

— Похороним. Нет?

— Отчего ж не похоронить хорошего человека. Давай начинай, я подменю.

Рыть получилось недолго — вода была совсем близко и ямка вышла неглубокой, на дне сразу стала наливаться лужица, сочилась водичка и с боков ямки. Нехорошо, конечно, что лег старшина опять в воду, но по сравнению с очень многими, погибшими в эти окаянные дни, даже это погребение выглядело почти по — человечески. Петров удивил — поднял брошенный пистолет — действительно сильно погнутый, заметно было простым глазом — и аккуратно положил мертвецу на грудь. Накрыли разбитое лицо лопухом и засыпали неизвестного парня, от которого остались только парашют, казенное обмундирование, ботинки, ремень с кобурой да горстка мокрых бумажек — пять червонцев, два билета в театр на довоенное еще воскресенье да какие‑то справки, на которых все написанное размылось, и было нечитаемым. На минутку Семёнов задумался — ему хотелось положить кожаную шапку летную на могилу, но решил этого не делать — и шапка была нужна живым, и мертвому эта почесть была без толку. По — быстрому простирнули вещички. Старательно обнюхали. Нет, ничем не пахло, кроме болота.

И молча вернулись обратно.

Семёнов деловито развесил мокрые одежки на ветках, так чтоб просохли, ботинки на колышки повесил и стал собираться для выхода в деревню. Решил сначала сходить налегке, взяв с собой только винтовку и сапоги взводного. Если все заладится, то можно потом всей артелью заявиться, с коровой вместе, там глядишь и переночевать по–человечески пустят, а не заладится — так удирать так проще. Подумав, взял с собой сырые купюры, война войной, а деньги — они все — таки деньги.

— Тебя проводить? — спросил Петров. И пошел следом. За прошедшее время он уже стал обстрелянным бойцом и понимал, что вдвоем идти безопаснее. Семёнов мимолетно подумал, что видно чешется язык у Петрова, раздувает его то, что он от потомка этого нелепого услыхал, а вот ему совершенно не хотелось чужих тайн слушать, тем более, что тайны — то эти были опасны. В отличие от Петрова, которому жизнь еще по жопе не хлестала, сам Семёнов успел хлебнуть лиха, семью его раскулачили, аккурат в самом начале коллективизации и все из‑за деда, который неуемно хотел выбиться в купцы гильдейские, для чего ему, крестьянину, надо было скопить весьма приличную сумму денег. Ради этих денег дед всю семью поставил на уши, работали Семёновы как одержимые, начиная работу раньше всех и кончая — позже. Дед еще и лавочку у себя в избе открыл и торговал всякой всячиной, благо в деревне больше лавок и лабазов не было. И потому в любое время суток в окошко стучали — и дед вскакивал продать даже и стакан семечек или полфунта леденцов с красивым названием «Ландрин».

Копеечка к копеечке копил и копил, старый скопидом, а денежки прятал в известном только ему месте. Кончилось все паршиво — когда в далеком Петербурге царя свергли, так и не ставший купцом третьей гильдии старый честолюбец свалился от удара, онемев и став параликом. Прожил после еще несколько лет, лежмя лежа. Семья по инерции работала все так же одержимо, только времена настали странные, нелепые и весь этот труд толку не давал. Одна радость, что в городах жили еще хуже. А потом пришла коллективизация и старших Семёновых сослали, а младших спрятали у себя соседи. Семёнов так и не перестал удивляться тому, что одни соседи бегали искали по деревне его с сестричками, чтобы и детей сослали к черту на рога, а другие соседи вишь спрятали и помогли потом перебраться к родичам, которых раскулачивание стороной обошло. На счастье Семёновых вскоре вышла в газетах известная статья самого Сталина про головокружение от успехов и некоторое время спустя отец с матерью из ссылки возвернулись. Бабушка там осталась, в ссыльном поселении, потому как померла. Имущество, правда, соседушки не отдали — а в ходе раскулачивания только часть добра колхозу пошла, всякое шматье и обувка доброхотам соседям досталась и некоторых из них, на мстительную радость вернувшихся Семёновых позже тоже раскулачили.

Некоторое время пожили лишенцами, потом потихоньку все на круги своя возвратилось, а несколько лет назад в ставшей уже колхозной конюшне детишки нашли клад — сумку старого Семёнова с сотенными Катеньками, как называли взрослые царские еще, вышедшие из употребления деньги. Детишки потом долго этими деньгами играли. Устраивая магазин, где продавали друг другу всякую ерунду типа листиков лебеды, травы, кучек песка и прочей такой же фигни, что в их фантазиях было всяким вкусным, сладким и горожанским. Старый дурень лучше б золотом копил — всердцах сказал на эту находку очередной предколхоза. Менялись они часто, словно в какую‑то странную чехарду играли. Дела у колхоза, тем не менее, шли уже получше, чем раньше и как раз перед войной стало казаться, что еще немного — и совсем хорошо жить станет. Но вот грянуло и о хорошей жизни теперь можно будет забыть надолго. Но то, что всегда может стать еще хуже, Семёнов четко усвоил и не хотел себе неприятностей искать.