Николай Берг - Лёха

Потомку тем временем надоело стоять, словно памятник — да еще и спину заломило. Вспомнив, что конвоиры на марше шли с примкнутыми к винтовкам штыками, он сдуру взялся примыкать штык к своему карабину. Лучше бы он этого не делал. Для начала штык застрял в ножнах, потом он чуть не уронил винтовку, выдергиная чертов штык, потом штык никак не хотел насаживаться на нужный для него штырек, а защелка не хотела его фиксировать.

— Вот я и прокололся! — в отчаянии подумал Лёха.

— Точно тилова щур. Карабин видно в руках перший раз тримає — совершенно нейтральным тоном, словно обсуждая вчерашнюю погоду заявил высокий.

— Нє, другий — лениво возразил старшой.

— Чому?

— На присяги тож давали — пояснил уверенно усатый.

— Штатський, видно в армію недавно взяли. Може бути писар? — поинтересовался без всякого интереса высокий.

— Слухай, старший, а може це теж москаль? — неожиданно спросил второй конвоир.

Штык в руках Лёхи, чуть не вывернулся скользким угрем.

— Ні, я давно дивлюся, мундир точно його, він весь час морду від поту витирає, так жодного разу повз кишеньки не схибив. Мундир точно його. Інша справа, що на них хтось напав, ось вони і перелякалися, одне слово тилові. Найточніше — коли одяг чужа — повз кишень промахуються завжди. Себе згадай і польський цей кітель — уверенно пояснил старшой ткнув толстым указательным пальцем в странного серого цвета китель на конвоире. Лёха не очень понял, что он сказал, но все три полицая продолжали стоять спокойно, да и напрягшийся было, Семёнов опять обмяк. А штык, наконец, щелкнув пружинкой, встал на место, как влитой.

Леха перевел дух и победоносно оглядел наблюдавших за его потугами полицаев. Кроме почтения на физиономиях у них ничего не отражалось, были б они не деревенской публикой, а воспитанными горожанами — встретили бы эпохальное деяние арийца дружными и продолжительными аплодисментами. А так только и сказали уважительно:

— А молодець солдат! Він, напевно навіть і заряджати вміє і може бути навіть патрони в руках тримав.

— Ні, це навряд чи. Показували йому патрони здалеку, це напевно було.

— Штик‑то він хвацько примкнув, менше години возився. І навіть гвинтівку не знизила жодного разу.

— Таки я і кажу — тилова щур — подитожил усатый. Его рослый подчиненный согласно покивал головой, не стал опровергать начальство, что вообще‑то именно он первым назвал Лёху «тыловой крысой» и потом задал более насущный вопрос:

— Нагороду цей офіцер обіцяв за упіймання бандита. І розписку дасть. А в поліцейській управі пайок обіцяли виписувати, дивись побільше пайка буде.

Старший явно имел на перспективу награды другие виды и в увеличение пайка не верил:

— Нє, це ж німці. Дадуть може письмову подяку або єфрейтором мене назвуть.

— На медаль не розраховувати?

— Чорт його знає, дивлячись як цей офіцер всі розпише — ответил старший. Видно было, что он вовсе не против медали. Но увеличение пайка явно было ему милее. Через несколько минут, показавшихся менеджеру просто вечностью, наконец, вернулись Середа со старостой.

Очень вовремя, потому как непойми с чего Лёхе жутко захотелось жрать. То есть жрать ему хотелось и так, за все время пребывания в плену и после он сытым ни разу не был, но тут просто какая‑то катастрофа приключилась с желудком, он стал вдруг совсем бездонным, открытым в космические бездны. Но при этом, так же внезапно, захотелось в сортир. Невыразимо. Два этих несочетаемых в нормальной жизни желания, можно сказать, овладели Лёхой. Императивно. Вполне годилось такое старое слово — обуревали.

— Камрад, ай вишь нах сортир геен райт нау иммедиатли форева импичмент! — сказал уверенно потомок артиллеристу.

— Сортир? Ду вилльст ауф дие Туалет цу геен? — удивленно переспросил Середа.

— Яа, натёрлихь! — выдал добрую половину своего немецкого словарного запаса потомок, понимая, что нужно поспешать и побыстрее. Напарник понял это с лету и тут же напряг местных:

— Казайт майн камрад тут где есть сортир! Бистро! Унд рука руку мойт! Ферштеен? Понимайт?

Староста понял это сразу, видно человеку административная жилка была не чужда.

Десяти секунд не прошло, а уже один из гопников с винтарем уважительно сопровождал воина Рейха в полевой сортир. Лёха искренне удивлялся своей странной реакции — не с чего ему было так хотеть опорожниться. Банально — нечем. Но удержу нет, так хочется.

Один из гопников — тот, что пугливый — уважительно забегая вперед, и делая неловкие жесты руками, привел в будочку за домом, состряпанную из всякого деревянно–хворостинного хлама. Проявляя максимум осторожности, чтобы не уронить в выгребную яму винтовку и не свалиться туда самому, больно уж все было хлипко, в жутко неудобном состоянии и антисанитарных условиях Лёха сделал свои дела и оторопел, вспомнив, что бумаги в будке нет, а лопухи вокруг не растут. Пару секунд он думал, потом вспомнил, что он тут не кто‑нибудь, в героический арийский воитель и, приоткрыв убогую дверку, высунул злую морду и прорычал:

— Шайзе! Швайне! Пенис энларджемен икзерсайз ревью! Пэйпа, шайзешвайне! Пейпа! Тоулетпейпа!

Сопровождавшее Лёху в походе по тем местам, куда короли пешком ходят, доверенное лицо обалдело шарахнулось в избу. Потомок уже подумывал плюнуть на гигиену и натянуть портки как есть, но тут кепарик притащил цельных два листа отличной желтоватой мелованной бумаги, выдранных из какой‑то солидной книги. Формата А-4. С каким‑то текстом на совершенно нечитаемом языке — вроде, как и латиница, а буквы с какими‑то закорючками дополнительными. То ли польский язык, то ли чешский, а может и еще чей.

Из такой роскошной бумаги можно было сделать бы что угодно, но вот как туалетная она не шибко годилась, оставив у Лёхи странное ощущение, что он употребил полиэтиленовый пакет. Настроения это не добавило, но было приятно, что этот холуй прислуживает.

Холуй стоически дожидался окончания процесса. Из кабинки, которую скорее тянуло назвать хижинкой, Лёха отчетливо слышал, как кепарик разговаривает с приятелем, таким же охламоном, только помладше и без винтовки. Говорили они в голос, видимо поняв, что злой германец не понимает человеческой речи:

— Культурний німець‑то, папірець зажадав — не без почтения, но и с долей сарказма заявил тот, что бегал за бумагой.

— А ти що йому дав? — поинтересовался второй.

— Так папірець з книжки товстою. Що від тих жидів евакуйованих, що за селом постріляли. Толку від неї все одно немає, хіба на підпал — расставил точки над I вооруженный.

- Європа — уважительно признал его приятель.

Принесли ковшик воды, полотенечко, Лёха сполоснул руки и теперь терзаемый только лютым голодом вернулся к основной компании. Бояться он уже устал и больше как‑то и не боялся. Впрочем, бояться вроде было и нечего — артиллерист уверенно вел свою партию и, как оно и бывает, один умелый актер вытягивал весь спектакль. Глядя на него, и потомок ощущал себя заезжим европейцем, попавшим в дикую русскую деревню с варварами. Помогало и то, что деревенский быт был ему незнаком совершенно, язык он не вполне понимал да и уважения к местным не испытывал никакого.