Лев Соколов - Своя радуга

Обнял жену Межислав, сжал накрепко. Мужу не пристало выказывать, что себе женщина позволить может. Но сжимает молча в объятьях, будто сердце перед разлукой и вправду можно напоить, запасти тепла от родного очага, ровно воды в мех налить, для дальнего похода в дикое поле.

– О чем думаешь, Межиславе? – Спросил у дружинника князь Феодор.

Не стал Межислав признаваться, что как раз о жене княжьей думал. Объясняй, да не так поймут… Потому сказал про другое, про что действительно в последнее время думал немало.

– Мыслю я княже, что предки наши оставили нам землю великую, славную во всех света концах. Святослав-то князь даже греков трепетать заставлял, когда они были в силе. А при наших временах это нарушилось.

– Что же нарушилось? – Заинтересовался князь.

– Я об том и не сразу удумал. Что с детства видишь, привычно, то считаешь и правильно. Служу я у твоего отца, князя Юрия в дружине. Воины у нас как один, умелые. В бою хоть конном, хоть пешем, как одна рука содействуют. Один княжий муж десятерых стоит, а то и более. Тем я всегда был горд. Но вот пришли к нашим порогам мунгалы, и оказалось что мы – вся – княжья дружина хоробрая, – слишком малы против мунгальского полчища. Князей у нас много, дружин много. По своей мерке мерялись – так себе казались велики, а как по мунгальской смерялись, – так и умалились.

– Что же, воин, – качнул головой Федор. – А был бы по-твоему толк, если бы съединили князья свои дружины?

– Съединить мало, – Качнул головой Межислав. – Вон, раз уж сьединили, – да на Калке все одно кончилось разгромом. Сколько князей, сколько дружиников-полянинов легло… Не только слить, еще и сладить надо, под одну главу всех воинов поставить. Дядька Годун мне рассказывал, что в древности у ромейских кесарей все солдаты были как близнецы: одинаково одеты, одинаково обучены, одним воеводам подчинялись. И в одном полку у них выходило аж по пять тысяч человек! Да не как у нас в несколько сотен ядро дружинное, а остальное вокруг из ополченцев неученых. А все истинные воины! И это в одном отряде! А у ромеев таких отрядов было несчитано.

– Читал я о том, – кивнул Феодор. – Только ведь назывались те отряды "легио", суть по-латински "сборище". А те сборища делились на "манипули" – суть по нашему "горсти". Значит начинались их истовые солдаты сперва с таких же ополченцев, как и у нас, – малые горсточки собирались в большие сборища, а Межиславе?

– Название дело десятое. Важно чего из него потом получилось.

– Ну а чего получилось на сей божий день? Где сейчас те легио? Где слава ромейская?

– Вестимо. Куда ромейские легио истаяли я не знаю, а где слава ромейская знаю – у тебя в доме живет, княже.

– Ну а все-таки, сказал он отсмеявшись – как мыслишь Межиславе. Ведь и ромеям не помогли их многотысячные легио. Пошто так?

– Я простой боярин, княже. Про то не ведаю. Подозреваю, что в любой силе, её же погибель таится, близкая или нескорая.

– То ты верно размыслил, – кивнул князь. – Читал я книги писанные ромейскими хронистами, и на давней латыни, и на греческом. А случилось ромеями вот что. Стали кесари ромейские свой народ обирать непомерно, заморили его податями. Оттого угас ромейский гордый дух. А когда ослабили ромеи свою державу в междуусобных войнах, то пришли к Риму многие враги, и оказалось, что бедняк с гнутой спиной пустым кошелем, и неверящим сердцем – воин никудышный, и ничего защищать не может и хочет. Надломился Рим глупой спесью и жадностью своих властителей. Так кончилась слава древнего Рима, так кончается и нового – Константинополя.

– Вот и у нас сейчас сил не по беде… – Буркнул Межислав. – И междоусобиц хватает. Одна надежда, княже. Что и другие князья как ты, авторов древних читали, и к чему разномыслие приводит, знают. Да и та надежа, – уж прости, как посидел я под дверью гридницы, да послушал совещанье ваше княжье, – сильно ослабла.

– Историю знать одно, а к себе приложить – иное. Вроде и знают князья как надо, и каждый готов сьединится, но только чтоб были все под его началом.

– Так-то так… – вздохнул Межислав.

– А вот еще о чем рассуди, боярин, про Рим. – Продолжил князь Феодор. – Сами ромеи говорили на латинском языке. Захватили те ромеи эллинские земли, Элладу малую и великую, и включили в своё царство. Получилось, что в империи два великих языка сжились. Латиняне – на западе, эллины, – которых сами латиняне прозвали греками, – на востоке. Через многие колена эллины уже и сами привыкли считать себя ромеями, и гордились тем, хотя говорить то умели только на своем, греческом языке. И вот время шло, одряхлела ромейская держава. Пришли к её землям народы-захватчики, и пал латинский западный Рим. Но восточный, греческий Рим устоял, и в долгое время цвел пуще прежнего. И вот представь тех недобитых латинян, что на западе – оказались они в своих землях, под чужими князьями, под гнетом чужих народов… А недалеко стоит как бы и Рим, гордится славой латинской, хотя к истым латинянам касательства мало имеет, и живут там люди, которые говорят на совсем другом языке… Что же должны были чувствовать латинские ромеи, у которых не только державу, но и само их имя иноземцы украли?