Лев Соколов - Своя радуга

– Борова в свинью!.. – Обессилено выдохнул Андрей. – Фима… Ну.. Ты бы снял этот горшок немецкий.

– Может еще пригодится.

– Ты главное не забудь её снять, как наши переправятся. А то свои тебе в бошку и залепят. Обидно будет.

Андрей пошерудился, поводя плечами. Во всем организме ныло. Неудивительно, если ты просыпаешься, а твоя голова завернута чуть ли не под мышку, а ноги свернуты турецким крнедельком. Скрюченное на дне окопа местами бесчувственно онемело, местами отдавало болезненной ломотой. Андрей попробовал подняться, охнул. Снова попробовал привстать, расплел кое как ноги и начал массировать шею. Одежда вымазанная в подсохшей грязи стояла горбылем. Доброе утречко…

– Шесть? – Спросил он Ефима.

– Шесть. – Кивнул Ефим.

– Буди Бекти.

Андрей сунулся в ответвление окопа Бектимира. Но не успел дотянуться, Бекти сам открыл глаза, спокойные, безо всякого следа сонной поволоки.

– Пора? – Сипловато спросил Бектимир.

– Да.

– Фима, ну-ка, давай, – позвал Андрей. – И ты Бекти. Первая немецкая траншея, ориентир – длинный тыловой ход с перекрытиями, перед ним – минометную позицию, видите?

– Ага. – кивнул Ефим.

– Сколько дашь?

– Воемьсот… Нет. Семьсот пятьдесят, даже меньше.

– Бекти?

– Туман и утро. Не больше семиста.

– По мне тоже семьсот… Ладно, проверим. Слева, ориентир две осины, траншея, – сколько…

Они намечали, но не успели наметить все. Началось! Немецкий берег начал вспухать взрывами. Сперва фонтаны земли взлетали и опадали расшвыривая в стороны большие комья, и только потом пришел воющий звук распоротого воздуха и взрывов. Долбили минометы и артиллерия. И не дожидаясь окончания подготовки кустистый дальний берег стал извергать из себя неровную линию плотов и лодок, на которых шевелились как муравьи малюсенькие почти неразличимые по отдельности человечки. – Наши! Началось! – Крикнул Фима. – Лодки пошли ходко, вырываясь вперед, стараясь броском преодолеть смертельную открытую гладь. Плоты тяжело утюжили воду следом. Это была почти как панорама учений. А немецкие траншеи-многоножки зашевелились, заволновались касками, и скукоженные фигурки немцев побежали по ходам сообщения на позиции. Они бежали пригибаясь, и даже отсюда, издалека было видно, что им не хочется бежать, инстинкт ломал их забиться в норы и не вылезать под взрывы. Но они бежали. Уже затрещали рвущейся бумагой немецкие пулеметы. Немецкие траншеи оживали, и этого нельзя было допустить.

– Пулемет на огневую! – Приказал Андрей. – Пособи-ка Ефим… Бекти, – на тебе тыл.

Они с Фимой взялись за пулемет, и выдохнув, подняли его на площадку. Андрей стянул с агрегата плащ-палатку, и критично осмотрел позицию.

– Свален вправо. Подкладку.

Надсадно крякнув он приподнял пулемет, и Ефим быстро подсунул под колесо, войлочную подкладку. Андрей снова примерился. – Лучше… ухватился за ручки затыльника, и примерился к целику, и навел ствол туда, где в большом укрытии суетились у минометов маленькие сгорбленные фигурки в серо-зеленом.

– Ну, сейчас мы им сыграем кадриль с рассеиванием по фронту… – Пробормотал он. И уже другим голосом, четким и ясным, приказал: – Пристрелка непрерывным скачком, приближением вперед, кольцо шесть.

– Готов!

– Даю… – Сказал Андрей, выключил предохранитель и нажал на спусковой рычаг.

Андрей не любил пулемет Максима. Он не любил его за постоянную перемотку сальников, за сложность мудреного механизма, чувствительность к грязи, ненадежность лент, и неуклюжий водяной кожух, который будто специально притягивал к себе все осколки. Он постыло не любил максим во время дальних пеших переходов, когда приходилось тащить эту тяжелую бандуру на своем хребте. И остро не любил его, когда приходилось надрываясь быстро тащить Максим под огнем противника. Он не любил "максим" всегда.