Олег Макаровский - Мир фантастики 2014. На войне как на войне

Никому персонально не адресованный приказ об оружии буквально кинулся выполнять политрук. Он отдал комбату свой ТТ, да еще с кобурой и портупеей: «Я себе лучше винтовку возьму, а вам в бой ввязываться нельзя, ваше дело – всё видеть и принимать решения». Очень не понравилась Воронову эта многословная торопливость, и еще меньше понравились одинаковые кривые ухмылки лейтенантов да старшины. Вдобавок писатель, наконец, догадался, отчего глаза у политрука словно фаянсовые. В них гнил страх. Застойный, многодневный. Неизлечимый.

Новый комбат сделал почти всё, о чем говорил полковник. Простоял над душой связиста, пока тому не сумелось-таки докричаться в телефонную трубку до соседа справа; трижды повторил в облупленный звукоприемник про «кройте кинжальным» и «не дергайтесь – размажут», а потом вроде бы сумел расслышать сквозь всхрапы да треск помех: «Крапива, я репейник, вас понял». Ко второму соседу, с которым связи не было, отправил посыльного и убедил себя, что тот доберется до жидких от зноя призраков тополей, а добравшись, сумеет точно передать порученное. Приказал раздвинуть на фланги наличные огневые средства – и искренне удивился, когда его приказ начали выполнять. Удивился потому, что к этому времени успел уже выяснить всё, о чем не рассказал полковник.

«Свежий» батальон по численности недотягивал до двух рот. Траншея на гребне холма – первая, она же единственная линия обороны – батальону была великовата: равномерно распределенные по ней стрелки́ оказывались чересчур далеко друг от друга (один из лейтенантов шепотом посоветовал группировать бойцов по двое-трое). А главное, Воронов понял, КЕМ в последний раз пополнялся батальон.

Правда, опыт общения с «элементами» у Воронова был – подарок веры в довольно сомнительную истину, будто нельзя писать о том, чего не испытал на собственной шкуре. Трудясь над своим «Каналом в честную жизнь», он почти три месяца не просто так жил на знаменитом строительстве.

Когда столичный гость объяснял вохровскому начальству, кем и с кем хочет поработать, начальство на него таращилось, как на клинического идиота. Однако же гость предъявил такие верительные грамоты, что никто не рискнул сказать «нет». Но… ведь вот только случись с гостем хоть ничтожная неприятность, те же поставщики верительных грамот обвинят в «как допустили?!» отнюдь не себя. Так что касательно дальнейшего, Воронов не питал ни малейших иллюзий. Еще до его появления за проволокой туда откуда-то мощно плеснуло слухами о писателе, который «сам себя посадил, чтоб дознаться всю как есть правду о нашей собачьей жизни». А уж если этого блаженного писателя с первых же секунд взял под особое покровительство Дед Башка (при одном упоминании сего имени блатные вставали) – уж какие тут с писателем могут быть неприятности?!

Так что и в этой области опыт вороновский был не ахти каким. И все же…

По предвечерью к ним добралась полевая кухня. Событие это, похоже, не случалось уже довольно давно, и вот если бы немцам вздумалось ударить именно в тот момент… К счастью, немцам не вздумалось – то ли разведка их подвела, то ли сочли происходящее каким-то хитрым русским подвохом.

Все тот же политрук принес комбату алюминиевый котелок, на треть заполненный чем-то средним между кашей и супом. Вероятно, из-за лагерных воспоминаний Воронову было подумалось, что не следует есть на глазах у подчиненных. Но был он так измотан всем этим диким вывихом судьбы… и к тому же не ел с утра, а теплое варево так остро пахло тушенкой… В общем, комбат уселся на истоптанную, пересыпанную стреляными гильзами землю прямо в траншейном расширении, которое предшественник обустроил под штаб. Рядом скреб ложкой о днище такого же котелка телефонист; где-то поблизости, даже не слишком озабочиваясь понижать голоса, ботали по музы́ке: «на досрочку смурняков вирь»…

Воронов быстро дохлебал свой паек, выпутался из ремня полевой сумки и, сдвинув фуражку на нос, привалился к стенке траншеи. Пока можно, вздремнуть бы минут хоть с пару десятков…

Нет, не получилось.

Комбат уже впрямь стал придремывать, когда его вдруг как-то пинком пробило осознание, о чем именно говорят те, уверенные, будто здесь никто для них опасный не может понимать деловой говорок.

«Подыхать сумасшедших нет…»

– А что делать? – хныкал некто, чей голос умудрялся быть одновременно и визгливым, и сиплым. – Подорвать? В момент заметут – и к стенке. Знаешь, как они с дезертирами?

– В плен надо. Перебежать надо. – Этот голос казался каким-то вообще бесплотным.

– Не слыхал, что ли, полкана? – всхлипывал сипло-визгливый. – Гансы – не красноперые, даже до стенки не доведут!

– С умом надо. Начальничка с собой надо притащить. Вроде того… политрука этого. Или нового, майора, – тоже, видать, партейный.

А голос-то кажется бесплотным оттого, что напрочь лишен малейших примет. Не понять даже, баритон, бас или нечто вообще третье, ускользнувшее от внимания оперных классификаторов. Воронов поймал себя на том, что с помощью этих ларингологических размышлений бессовестно резинит время. Потому что на подслушанное не отреагировать (и сейчас же!) нельзя, но вот КАК реагировать? Лагерных в батальоне теперь едва ли не половина; если хоть одного из них арестовать – бог ведь знает, чем такая попытка вывернется! Они, судя из разговора, на что только уже не готовы! А если арестованный еще и окажется, как у них такие зовутся, «в уважении», «грубы́м»…

Ему вспомнилось утверждение одного фронтовика, будто из уголовных получаются отличные солдаты – если только взять с ними верный тон. Но какой он, верный?

А разговор вроде бы прервался?! Проклятие, сейчас уйдут, и черта с два их найдешь да уличишь!

Еще толком не зная, что и как станет делать, Воронов оперся ладонями оземь, собираясь вскочить… да так и замер, моментально забыв обо всем. Кроме одного: сумки под рукой не оказалось.

Сумка была с виду невзрачная, потертая едва ль не до дыр, даже не кожаная (кирза да брезент). Всего и примечательного, что пухлая, набитая почти чрезмерно. Бог знает какие сокровища могли вообразиться в ней вчерашним зэкам, но для Воронова содержимое попросту не имело цены.

«Сокровище» – так и назывался пока роман, над которым Дмитрий Воронов работал уже шестой год. Не по заказу Союза – для себя. Работал, не без изрядного риска выдирая объедки времени из прожорливых пастей каждодневных своих обязанностей (иногда те снились ему в виде огромной стаи огромных гиен). Запасных копий не было: часто и кардинально правя написанное, он очень боялся, что перепутаются разные варианты. И эту вот единственную рабочую рукопись Дмитрий Воронов всегда таскал с собой, даже во фронтовые командировки. «Если убьют, все равно никому другому бы не доверил закончить». А простая мысль, что сам он может уцелеть, а рукопись – нет, отчего-то никогда раньше не приходила в голову. Тем безысходней показалось случившееся; тем оскорбительней, невыносимей было видение, как мало что шестилетний каторжный труд – изрядную долю жизни его и души – пускают на раскур ботающие по фене подонки. Те самые, что хотят за остальную его судьбу купить себе фашистское снисхождение.