Олег Макаровский - Мир фантастики 2014. На войне как на войне

Бурую, облезлую кошму предполья густо пятнали бесформенные серо-зеленые кочки; струйчатое знойное марево силилось доковеркать горелые туши восьми немецких танков (самый ближний – метрах всего-навсего в десяти от траншеи)… А в штабном окопе лежали накрытые плащ-палатками два лейтенанта и старшина-минометчик. И еще – командир уже не существующей батареи. Воронов не знал точно, скольким бойцам удалось пережить нынешнее смертеобильное утро, он знал одно: выжившими командовать некому. Даже хуже, чем некому. Из комсостава уцелели только сам так называемый майор и дожираемый страхом политрук.

А немцы вот уже четвертый час ведут по расположению батальона артиллерийский огонь с издевательским названием. «Беспокоящий»… Деморализующий. Убивающий душу.

Записать бы все ЭТО, пока не притупилось, не начало забываться… Трепыхнулась было такая мысль, да тут же и сгинула. Глупо. Если суждено пережить – пережитое не забудется никогда. А если не суждено… Кто, кроме тебя, будет спасать твои записи в этом аду? Твоя смерть – и записям твоим смерть. А если нет… Лет через пятьдесят – сто какой-нибудь ученый муж сочинит статейку, что-либо вроде «О непригодности образно-эмоционального способа восприятия для реалистичного отображения экстраординарных событий». А в доказательство положит последние заметки известного своей образностью-эмоциональностью писателя Воронова, который, оказавшись в гуще боевых событий, попросту тронулся. Сам такого не переживший вряд ли способен поверить, каково на самом деле это переживать.

Кто-то из бывалых фронтовиков рассказывал Воронову, что место настоящего командира в бою там, где всего тяжелей и всего ответственней. Полковник казался настоящим командиром, так вот бы ему снова здесь объявиться! Ведь, например, там, где сосед слева, где тополя, – там вроде бы тихо… Только черный, незыблемый от безветрия столб дыма вычертился оттуда, растворяясь вершиной где-то возле самого солнца. Но на гряде справа, как и здесь, тоже взбрызгиваются-опадают разрывы. Мелкие, совсем нестрашные издали. Но вроде гуще, чаще они, чем вокруг. Так что бог его знает, где сейчас как. Тот же фронтовик добавил, будто бы любой командир – от сержанта до генерала – всегда уверен: его участок самый тяжелый-ответственный. Да и полковник… что, собственно, Воронов знал о нем? Полком он командует, или дивизией, или не командует, а начальствует штабом, или… И вообще, может, он сейчас тоже где-нибудь накрыт плащ-палаткой.

Переживания и бессонная ночь брали свое. Как ни тяжко было на душе, глаза Воронова пекло не только от этого, и не только от пыли да гари. Стоило лишь разрешить им смежиться, и… Да еще и убаюкивающая монотонность обстрела… Открытие, что размеренность взрывов… иными словами, размеренность нависания смерти может, оказывается, убаюкивать, чуть не заставило-таки взяться за блокнот-карандаш. Но предыдущие записи давались так трудно… Ничего, не забудется. Позже. Потом. Так и задремал, стоя, привалясь боком к земляной стенке.

Продремать удалось недолго.

– Братва, кто видал начальника? Да не, не фраерка – комбат нужен!

Воронов еле успел встряхнуться, поправить съехавшую на ухо фуражку, когда из-за выгиба траншеи выскочил боец. Мятый, расхристанный, пилотка поперек головы, вроде наполеоновой шляпы… Небритая физиономия бойца сверкала таким хищным восторгом, что… в общем, комбат лишь после всего перечисленного удосужился, наконец, заметить немалую тяжесть, которую боец с натугой швырнул ему под ноги. Впрочем, нет: прежде Воронов заметил пару-тройку любопытных – они активно напирали в спину прибывшему, а тот, раскорячась поперек траншеи, отчаянно старался их удержать.

А под ногами Воронова барахтался человек.

Сперва писатель-коммунист озаботился тем, чтобы высвободить свои сапоги из конвульсивных, неподдельно рабских объятий. Получилось довольно грубо – незнакомец отлетел под ноги к приволокшему его бойцу, затравленно стрельнул глазами снизу вверх, шарахнулся обратно… В конце концов, он застыл. На корточках. Бегающий мутный взгляд, голова при каждом (хоть дальнем, хоть ближнем) взрыве противоестественно вдергивается в плечи…

– С тылу, гад, крался, – сообщил боец. – Я его пропустил, а потом…

Он принялся детально, очень гордясь собой, рассказывать про «потом». Воронов не слушал. Воронов проводил спешную ревизию своих знаний о том, как следует допрашивать пленных.

– Ihren Namen, Rang, Regiments-Nummer?

Уже договаривая, он мысленно взмолился, чтобы среди болтающихся вблизи не оказалось знающих немецкий. Потому что спрашивать про номер полка было как минимум нелогично. Да уж, последние сутки здорово притормозили писательское умение думать, умение наблюдать и все прочие писательские умения.

Перепачканное пылью и копотью лицо пленного казалось тем не менее до женоподобия холеным. Щеки да подбородок были так тщательно выбриты, что… черт, а может, у него впрямь на морде ничего не растет? Гермафродит какой-то… Гнусное впечатление усугубляли длинные волосы, стянутые в пучок на затылке. И одежда из потертой синей дерюжки: узехонькие, в обтяжку, брючата, курточка – до пояса, тоже в обтяжку, с какими-то латунными бляшками-пупырышками, со множеством карманов, карманчиков. А на ногах – тапочки. Вот именно тапочки. Белые.

– Й-а… й-а… – вдруг судорожно заикал нелепый человечишко.

Бойцы так и грохнули хохотом, и пленный снова втянул голову в плечи. Но не замолчал:

– Й-а… Я н-не… н-не-нем-мец…

«Я немец?» Или «я не немец»? Поди разгадай… Впрочем, на немца (на НОРМАЛЬНОГО немца) похож он действительно не был. Хоть идиотская куртейка и топорщилась узкими матерчатыми погончиками, а нагрудный карман украшало вытканное серебром изображение орла, но и погончики не такие, как у фрицевской солдатни, и орел не германский. Но и знаком отчего-то он, орел этот. Воронов силился вспомнить, где и когда видывал именно такого орла, но в голову назойливо лезло другое: вскоре после начала гитлеровской травли коммунистов лектор из Наркоминдела рассказывал в Доме писателей, что среди фашистских штурмовиков полно гомосексуалистов.

А у пленного вдруг полегчало с речью:

– Я не немец. Я св…св…свой. Мне нуж… – Он судорожно сглотнул. – Мне очень нужен писатель Воронов. Дмитрий Воронов. Андреевич. Очень!

Вновь ударил разрыв – совсем близко, даже привычные уже бойцы поприседали, а нелепый человечишко скукожился в плотный, мелко дрожащий ком. Один писатель Дмитрий Андреевич Воронов будто закаменел, с тупой безотрывностью глядя, как на обтянутую каштановым волосьем макушку стекает с бруствера шуршливый земляной ручеек.

Прежде вокруг было страшно. Теперь сделалось странно. Дико. Как-то совершенно по-умалишенному сделалось. Господи!